Татьянин день. Иван Шувалов

«Молодцы преображенцы!.. Не один раз водил я вас к славе и победам, не один раз проливал вместе с вами свою кровь за благо родной матушки России. Вы скажете мне, что я по рождению немец. То будет верно, да не совсем. Я давно уже русский, и вся немецкая кровь вытекла у меня из моих жил на полях сражений. Я — русский, говорю я вам, и потому не могу более терпеть того, что происходит там, наверху, в нашем российском правлении, где засилье чужестранцев, особ чужой веры и чуждых нам, русским, государственных интересов».

Речь была вдохновенной, в высшем смысле патетической, воспламеняющей дух. Фельдмаршалу и теперь доставляло великое наслаждение как бы слышать собственные слова. Но сидящая перед ним дочь Петра хотела услышать от него иные слова, прямо до неё касающиеся. И он вспомнил их:

«Солдаты! В бедности и под постоянными угрозами живёт дочь нашего великого императора Петра, в чужих краях обретается его внук, а дерзкий проходимец, вор, изменник и похититель власти топчет грязными ногами их священные права и упивается русскою кровью. И мы будем терпеть его? Будем склонять наши гордые головы перед его изуверством?..»

Повторить всё это теперь вслух было совестно даже ему, готовому на многое вероломство. Он поведал ей лишь основной смысл, прибавив другие слова, с которыми к ней сегодня и шёл:

   — Видит Господь, матушка цесаревна, что я нижайше припадаю вновь к твоим ногам. Только повели — и тотчас исполню всё, что у тебя на уме. А на уме у тебя то, что и я в мыслях своих всегда держал и особливо держу ныне: ты — дочь того, кто и меня достал из грязи и ничтожества. — И с этими словами Миних встал перед Елизаветою на колени.

И тогда она выпрямилась, всею осанкою своею напоминая грозного своего отца.

   — Значит, ты тот человек, который короны раздаёт кому только захочет? Но я оную и без тебя получить имею законное право. И сделаю то, коли сама захочу. А теперь, ваше сиятельство, извольте оставить мой дом, дабы соглядатаи и шпионы ваших врагов, Остермана да принца, не донесли о вашем визите.

Нет, не таков был по своей природе Миних, чтобы сконфузиться и выйти как побитый шелудивый пёс. Он тоже поднялся, выпятил по-солдатски грудь и вышел вон, полный достоинства. И следом за ним в гостиную вошли Шувалов с Воронцовым и третий — Лесток.

   — Слышали? — обратилась к ним Елизавета. — Голову могу свою закласть: то, что было на уме у этого моего визитёра, почему бы не оказалось в головах моих супротивников? Я им поболее, чем сам неудавшийся первый министр, словно кость в горле. Так что неча далее сидеть сложа руки. Лесток, у меня до тебя дело. Пока, други мои, конфиденциальное. Вскоре понадобитесь и вы.

В аллее Летнего сада, где по утрам любил совершать променаж французский посланник, к нему подошёл Лесток.

   — Надеюсь, вы меня знаете, — сказал он.

Посланник учтиво кивнул.

   — Тогда вам, несомненно, известно, от чьего имени я с вами заговорил.

«Наконец-то! Свершилось то, к чему я стремился», — радостно подумал Шетарди и взял под руку лейб-хирурга:

   — В таком случае нам лучше всего уединиться в моём кабинете. Маркиз Жак Троти де ла Шетарди объявился на берегах Невы в качестве личного посланника короля Людовика Пятнадцатого в самом конце 1739 года. И его фигура, и то, с чем он изволил явиться, оставили в русской столице незабываемое впечатление. Он был молод, ловок, остроумен, и под его обаянием сразу же оказался почти весь императорский двор. Но не менее сильное впечатление оставило его окружение — двенадцать изысканных кавалеров в качестве сотрудников посольства, восемь духовных лиц и пятьдесят пажей. Кроме свиты при нём оказалось шесть поваров, среди которых один пользовался всеевропейской известностью, а также несчётное число камердинеров и ливрейных лакеев.

Особо позаботился маркиз по части своего гардероба: платья, которые он привёз, были от самых знаменитых модельеров, каких ещё не видывали ни Санкт-Петербург, ни столицы иных европейских государств. С ним была и самая изысканная мебель, и, сверх всего, багаж содержал не одну тысячу бутылок тонких французских вин, между которыми — шестнадцать тысяч восемьсот бутылок шампанского.

Въезжая таким манером в российскую столицу, посланник, разумеется, хотел показать, что должна означать Франция во всём мире. И в то же время, безусловно, желал подчеркнуть, что он намерен пробыть в России как можно дольше, пока не добьётся выполнения тех задач, которые наложило на него его собственное правительство.

Помнил ли Людовик Пятнадцатый ту свою романтическую пору молодости, когда русский царь прочил ему в невесты свою дочь? Теперь, когда он сам оказался на троне, он знал: та, которая могла стать спутницей его жизни и королевой Франции, влачит в далёкой стране жалкое существование.