ТАТУИРО (HOMO)

– Дружочек, ты на календарь смотрел давно? Есть еще такая штука, телевизор называется, там тоже иногда говорят, какой год на дворе. Ты до собственной пенсии будешь моими грешками размахивать? Мы с супругом давно уж все обсудили, посмотрели. И как фотограф ты ему не понравился, кстати.

Ники сел поудобнее, распахнул серую курточку, закинул ногу на ногу. Скромная куртка была подбита изнутри мехом серебристой норки. Наташа мысленно закатила глаза. Да уж, вкуса у мальчика хватило, чтобы ценнейший мех на подкладку поставить. Но вот, не хвастаться этим при каждом повороте и жесте, увы…

– Понимаешь, Наташа. Жизнь идет, люди живут, встречаются, влюбляются. И меня, как профессионала, очень радует это течение жизни. Я человек честный…

Он поморщился в ответ на Наташин смешок:

– Да, представь себе. Зачем мне старье, если ты живая такая девочка, неспокойная. То влюбишься в начинающего художника, и он скрипнул молнией барсетки, то бегаешь к нему в мастерскую, – сумочка раззявила квадратный рот, то в клинике для алкоголиков и наркоманов сутками пропадаешь. Эх, жизнь…

Наташа отвернулась и стала смотреть на черный провал под уголком крайнего гаража. Еще одна черная дырка. На бывшей зеленой траве.

– Мужу-то что сказала тогда? За границей, небось, была? В круиз отпросилась? Нет, оттуда же опять снимки надо везти… Не беда, можно сказать, что в Таганрог уехала, присмотреть за умирающей двоюродной бабушкой. Там не до фотографий, правда? А бабушке тридцати еще не было, и очень уж хороша была бабушка, как не влюбиться?

Наташа перевела дыхание. В черной дыре под гаражом что-то шевелилось. Ники зашуршал пакетом:

– Денег немало, наверное, ушло, да, Наташенька? Врачи дорогие, лекарства тоже…

– Крыса, – глухо сказала девушка.

Ники надул губу и повел плечом обиженно:

– Ну, сразу истерики. Будто я злодей какой. Был бы извергом, Александр Евгеньевич, кристальной души человек, на другой день после похорон тебя бы уже из дому выгнал. С моей подачи.

– Не понял ты, Ники, – устало сказала Ната, – вон, посмотри.

Из черной дыры, поводя носами, выбирались на сохлую травку две толстые крысы. Маленькая девочка лет пяти в белом с розовым комбинезончике остановилась, радостно зовя маму и показывая совочком на зверей. Подбежавшая мать дернула дочку за руку и потащила от газона, оглядываясь и передергивая плечами.

– А-а. Я уж думал.

«Правильно думал», Наташа не отводила глаз от ленивых тварей.

– Ну что? Смотреть будешь?

– Нет.

– Что будем делать?

Наташа вспомнила из юности: осенние мокрые улицы маленького городка, короткую юбку, в которой молния разъезжалась и ее приходилось пришпиливать булавкой. Вспомнила, что все улицы, по какой ни пойди, вели к свинцовому осеннему морю. Там она ходила одна. Слушала море и дождь, страдала по первому красавцу в классе. И сердце болело сладко-сладко. Высокий стройный Витяй. Как пахло от него на физкультуре, когда проносился мимо, задевая выставленную вперед ногу – ругнется с улыбкой и – дальше, сквозь гулкие вскрики спортзала. Вспомнила, как зазвал ее в лаборантскую на большой перемене, как ослепла она от исполненности желания, что думала и думала целый год-жизнь, ночами горячих подушек с сердцем у самого уха. Вспомнила, как закрыл дверь на задвижку, и ей пришлось отбиваться, обезумев от страха и неожиданности, от четверых – сопящих, с жесткими пальцами. Со звонком, гогоча, убежали, оставив ее в разорванном лифчике и с юбкой, стащенной до колен. А она потом больше всего рыдала над тем, что колготки были велики и подшиты на бедрах складочкой по кругу. Черными нитками. И весь девятый класс то один, то другой, скаля зубы, выставлял ногу в проход, когда она стояла у доски, и манерно изображал, как поддергивает спустившуюся колготину. Остальные трое – смеялись…

– Господи! Сколько же здесь крыс! Совсем обнаглели. Знаешь, Ники, мы с девчонками, когда я только приехала в Москву, квартиру неподалеку снимали. Вон в той девятиэтажке, за гаражами и спортплощадкой. Крыс уже тогда было больше, чем собак и кошек. По утрам рано-рано – скрип и визг – торговцы на рыночек тележки везли. А ночью сплошные пьяные базары, вон там общага какая-то, подъезды большие, у каждого по две лавки, так алкаши до утра куролесили. Дрались, орали, мирились.

– Да ты, никак, на жалость давишь?

– Нет, просто разговариваю.

– Дела у меня. Давай, все решим и разойдемся с миром.

– Давай, Ники, давай. Говори, чего тебе.

И снова в машине – тишина. Ники молчал. Наташа повернулась удивленно. Увидела за тонированным стеклом у подъезда оплывшую фигуру консьержа – бродит поодаль, пинает банку поближе к мусорному контейнеру. Вытягивает шею, косит жадно глазом на машину. Интересно ему, вышла барышня из ателье, но не уезжает.

А Ники, оттопырив губу, смотрел на раскрытую сумку и молчал.

– Ну, что?

– Э-э, короче, вот этот фотограф новый. С которым ты сейчас возишься. Виктор, или, как там его…

– И что?

Ники ссутулился.

– Ты на него можешь… повлиять, ну….

– В каком смысле?

– Пусть перестанет.