ТАТУИРО (HOMO)

Старая женщина, войдя в комнату, обогнула подробно и мелко стол, чтоб увидеть Витькино лицо и кивнула приветливо. Говорила что-то обыденное. Он кивал, улыбался и что-то обыденное отвечал. О морозе на улице, кажется.

Женщина вышла, унося блеклый свет глаз, синеву которых выпило время. …Поправляя на затылке тугой пучочек пегих волос.

Чай пили в маленькой кухне. Ольга Викторовна все вытирала у Витькиных рук клеенку.

– Не люблю, когда крошки, – извинялась. И гладила толстого рыжего кота, прижимая к ситцевому животу. Кот басом мурлыкал и щурил на гостя зеленые глаза.

Чай припахивал сыростью, но домашнее печенье нежно сыпалось в ладонь ванильными крошками. Витька сорить стеснялся, ел мало, подхватывая губами и языком кусочки сладкого и, думая, как выглядит, стеснялся еще больше. Вспотел. Хозяин не торопился, но вроде и не чуял, что пил-ел, задумавшись. Затилинькал в прихожей телефон и Ольга Викторовна ушла, тронув мимоходом плечо сына. Позвала из коридора:

– Илюша! По работе тебя…

Альехо отодвинул чашку. Закрыл сахарницу фарфоровой крышечкой с тусклыми розами веночком. Глянул на гостя, раздумывая. Витька напрягся, глядел умоляюще. Вместе поехать, смотреть, как работает, говорить, спрашивать.

Но хозяин развел руками:

– Пора мне. Ты допей и иди. За мной заедут, в студию надо. А еще приготовить все.

И пошел в комнату собираться. Витька держал в ладонях остывшую чашку, смотрел на фарфоровые розы, на вазочку с печеньем. У его бабушки, что на Азове, в поселке, такая же была. И тоже – с печеньем…

– Илюша… – мать мелко пошла за сыном, приговаривая об ужине, и что опять поздно, а у него – желудок.

Брошенный Виктор деревянно встал, побрел в прихожую. В животе бултыхался чай. Но вышедший из комнаты Альехо потеснил его на кухню снова. Положил на стол альбом, журналы:

– Возьми, – и, помолчав, добавил по имени, – Витя. Полистай. Вот визитка тебе. Позвонишь и приходи в студию.

Чай внутри плеснулся и расцвел медовым цветком. Витька взял потной рукой скользкие журналы с отсверкивающими обложками, подхватил снизу – не уронить.

– Там еще одна вещь, в журнале вложена, дома посмотришь. Это – подумать тебе. Про рыжего кота, понимаешь ли. Только не суетись, подумай сам, а потом уж кидайся спрашивать и прочее. Понял?

– Да.

– Ну и хорошо. В туалет не надо ли?

– Что? А. Нет, спасибо.

Пожал хозяину протянутую руку – большую, вялую. И затоптался в прихожей, обуваясь. Ольга Викторовна бережно сложив журналы в пакет, стояла, глядя сверху. Подала поспешно и толкаясь аккуратно в тесноте маленькой прихожей, отперла дверь.

– Вы, Витенька, теперь приходите, чай пить. И – звоните, там номер есть, – сказала в кошачьи запахи подъезда.

– Д-да, конечно. До свидания.

Увидев в круге света у подъезда длинную машину, Витька шагнул в сторону, за темные стриженые кусты. Встал тихо, вытягивая шею. Пакет спрятал под куртку и держался за живот, боясь что выскользнет.

Но интересного не было. Минут через десять вышел неповоротливый, в длинном пальто Альехо с большой сумкой через плечо. Буркнул шоферу, что кинулся открыть дверцу. И – уехали…

В метро Витька раза два заглядывал в пакет, читал сквозь жирный блеск обложек названия журналов на английском. Но открывать не стал, смотреть – что там, внутри. Больше хотелось подумать. Пока бежал, пряча в воротник нос, казалось и думать не о чем, такой жалкий и короткий визит, разочарование одно. Но оказалось, есть о чем.

Дома, не торопясь раздевшись, постоял в коридоре, вспомнив Ольгу Викторовну и портрет ее в журнале, пошел в кухню. Торжественно поставил на газ красный чайник, вытащил из буфета початую пачку печенья. Сбегал в комнату и принес из шкафа вазочку. Не такую, но все равно. Высыпал в нее горкой квадратики, припахивающие пылью и сахаром. Поставил чашку и приготовил заварочный чайничек. Протер половину стола чистым полотенцем, вынул альбом, положил сверху журналы. Номера из визитки записал в мобильник. И открыл журнал.

Скользя по хорошей плотной бумаге, прямо в руки порхнул глянцевый темно-красного цвета буклет. На обложке большими яркими буквами «НИКИ», чуть мельче «Сеницкий». А справа столбиком серо «снимает» и, перечеркивая серость эту, снизу по диагонали, рваным художественным шрифтом, черное слово «ТОСКУ».

Чайник свистел на плите, доставая столбом пара из носика черное стекло рядом с плохо задернутой шторой. На стекле плыло мутное пятно из капелек, превращая свет заоконного фонаря в горсть золотого мелкого песка.

А Витька держал в руке буклет, смотрел на фото в центре обложки, обрамленное словами. Старый кроссовок, утонувший в жухлой траве, раззявил нутро в тоскливом крике, разметал по краям грязные шнурки, когда-то белые, нарядные. И – мертвая бабочка с поломанным крылышком. Унесло бы ее ветром, что пригнул сохлую травку, да зацепилась соломинкой лапки за лохматый шнурок.

По нижнему краю – черные буквы, восклицательные знаки…

'Выставка-событие! Смотрите в Манеже! С 1 декабря по 1 февраля!'

Глава 27