ТАТУИРО (HOMO)

В шаркающей и многодышащей змее длинной толпы Витька шел по переходам, почти летел. Отмечал кадры вокруг. Вот, ей-ей, сманит Степана, возьмет штатив, пару софитов переносных и пробегутся они по метрополитену! Все снимут – и черные стекла с кривыми лицами, и спящего в вагоне бомжа, ракурсы неожиданные. Чтоб все привычно и одновременно – жутко.

Толкнув, обогнали его барышни-попутчицы, оглянулась та, что с косичками, смерила взглядом Витькин пуховик, хихикнула, шепча подруге что-то. И та оглянулась. Убежали вперед, как раз под Тинкин портрет на сквозняке перехода, над головами.

"Ничего-ничего", думал Витька. "Шорк-шорк" – обминался чужими сумками и боками горячий из нутра пуховик. "Прославлюсь, посмотрим, вот – скоро уже…"

На длинной ветке заснул, неудобно съезжая с кожаного сиденья. Чуть не проспал. И выскочив с толпой, топчась под фонарем, стылыми руками вертел бумажку с нарисованным Наташей планчиком. Глянул на маршрутку, облепленную неповоротливыми людьми, решил три остановки пробежаться пешком, согреться на ехидном ветерке, что за день напас в кулаках иголочек мороза.

В темном дворе изогнутого дома бродил от подъезда к подъезду, ругался шепотом. Вдруг заскучал по Степану. Совсем отклеился друг, все время с Тинкой. У нее скоро гастроли, перед разлукой не отлипают друг от друга, не до кого им. А то бы вместе сейчас…

Но, стоя перед облезлой дверью в пахнущем кошками коридоре и нажимая проваленную кнопку звонка, понял, сюда надо одному.

– Пришел, – сказал Альехо, – проходи…

И зашаркал растоптанными тапками, не оглядываясь, вглубь квартиры. Витька потоптался у забитой старьем вешалки. Пристроил пуховик на табурет, думая – разуваться ли.

– Тапки там, – крикнул Альехо из комнаты. Витька корявыми пальцами стащил обувку, сунул ноги в разношенные войлочные шлепки. Бочком прошел в полуоткрытую дверь, слушая, как из кухни кто-то вздыхает…

С порога смотрел на обычную комнату, на китайскую розу в кадке во весь угол. Маленький журнальный столик со стопками книг и газет. Мельтешил у стены телевизор. Знаменитый фотограф махнул рукой на полукресло с деревянными подлокотниками:

– Прошу…

Витька сел, руки на коленях, уставился на стол. Иногда быстро взглядывал на хозяина и сразу глаза отводил. Тот, удобно усевшись спиной к телевизору, листал журнал. Молчали.

А чего ждал? Что кинется и за руки схватит с криками "так вот ты какой?". Витька покраснел, смялся, стиснул рукой колено. Заболела от неловкости спина.

Хозяин долистал журнал, сунул через стол открытым разворотом:

– На, смотри…

И гость уставился на портрет старой женщины, прижавшей к морщинам щеки мордатого кота. Лоснится кошачья шерсть, торчат роскошные усы. И рядом старухина кожа, прозрачные глаза, голубые, уже с мутноватой от возраста поволокой. А у кота – кристальные, яркие, будто полировкой кто прошелся. Как по неживому. И сразу понятно – кто живее и важнее. Старуха. Безжалостно снята, вон в уголке глаза белое накипело, так и хочется или платок подать или отвернуться, морщась. Тонкие волосы, пегие – из-за уха свисают прядкой, что выбилась из тугого пучка на затылке.

По локтям побежали мурашки. Стало так жалко старую женщину, до щекотки в носу.

– Спекуляция, – сказал хозяин, наблюдая за гостем, – стариков снимать легко. Особенно, если рядом что-то свежее, для контраста. Не кот, так внуки или цветок. В росе желательно.

– Нет! Это шедевр, зря вы так! – Витька поискал подпись под снимком. Нашел. Lyapikov Ilja. И много-много слов по-английски. Целая статья.

– Шедевр, – согласился Альехо. Из штампа сделать шедевр – суметь надо. Я умею.

– Я тоже хочу. Уметь, – если не отрывать взгляда от фотографии, то говорить, оказывается, можно. Все-все, не стесняясь.

И он заговорил. Вспоминал, как первый раз снимки Альехо увидел. Сбиваясь, спотыкался в словах, замолкал, перескакивал, путался. Говорил о планах… И все глядел в рыжую морду кота, в блеклую синеву старых глаз рядом с яркими камнями зеленых кошачьих. Дергал рукой край журнала, и, пугаясь, расправлял смятую страницу.

Хозяин сидел, вытянув под низкий столик ноги в спортивных латаных штанах.

Сложив короткие пальцы на вязаном жилете, пощипывал шерстяную нитку, слушал внимательно, молча.

– Вы, вы, и кот этот рыжий, глаза его… И – женщина… – Витька выдохся. Диктор в телевизоре чирикала радостно, заглядывая с опаской в раскрытый перед ней ноутбук.

– Рыжий, говоришь… – Альехо потянулся, дернул из Витькиных пальцев журнал, захлопнул. И посмотрел на гостя, улыбаясь. Повторил задумчиво:

– Рыжий, значит… А глаза какие?

– Зеленые, – Витька удивленно смотрел на закрытый журнал. Под ложечкой сосало – хотелось смотреть еще. И петь хотелось. Как на яхте, когда появился рисунок Германа в альбоме.

Альехо снова раскрыл журнал, двинул по столу к Витьке:

– Снимок – монохромный. Но – спасибо! Мама! Ма-ма!!

Витька вздрогнул. Глядел на черно-белую фотографию разворота.

– Мама, будь добра, сделай нам чаю.