ТАТУИРО (HOMO)

– Не каждый так умеет, знаете ли, не каждый. Сейчас только и снимают – барышень вот таких. Одежды только поменьше…

Дважды осмотрели коллекцию строгих храмов в чистом поле, смеющихся девочек на залитых солнцем верандах – с обязательным персиком-яблочком в маленьких пальчиках, согбенных бабулек и дедулек с мировой скорбью на морщинистых ликах, радостных невест на фоне бьющих в синее небо фонтанов, плачущих женщин горячих точек с искаженными страданием лицами…

Тетка все так же, прислонясь к косяку, сложив толстые руки, глядела с высокомерным презрением победителя. Радовалась – подавлены мастерством.

– Ну, скажешь что? – осторожно спросил Степан, – или потом? Подумаешь когда?

– Курить хочу, Степ.

– Вниз по лестнице курилка, – сообщила смотрительница, – только, пожалуйста, аккуратнее там.

– Ага, – бурчал Степка, спускаясь узенькой лестничкой к жестянке на подоконнике, – оргию устроим, как и положено репортерам андаграунда.

Дым пластался по холодному стеклу, невкусно першило в горле. Узкое окошко скучно показывало все тот же несвежий в наплывающих сумерках снег, тех же черных и серых прохожих.

– Степыч…

– М-м?

– Помнишь журнал, что я привез от Альехо?

– Полистал, да.

– На развороте, помнишь снимок? Старуха с котом большим?

– Рыжим таким? Помню, конечно. Хороший снимок. Простенький, но хороший, очень. И глазищи у кота – зеленые такие.

Витька вжал в кривую жестянку недокуренную сигарету. Давил пальцами, в такт словам убивая тонкий дымок:

– Фотка эта, мин херц. Черно-белая. Да. Кот на ней – серый. Да. И цвет глаз его ты не мог определить. Вот. Так. То.

Дымок завился почти невидимой ниточкой, коснулся стекла и умер на нем.

– Да ну? Врешь!

Степкин окурок полетел в банку.

– Но если так, то – да. Высшее мастерство… Умеет, чертяка старый…

– Так вот, Степ. Я умею тоже. Могу из этого зальчика, где Сеницкий свои шедевры выставил, не у меня украденные, а из журнальчиков надерганные, да из сети, – каждый снимок взять. Каждый, понимаешь? И из каждого сделать такой шедевр, что у тебя ноги будут подгибаться!

Из зала по ступенькам к ним скатывались чириканье Лидочки, ломкий писк Пашика, певучая воркотня теток.

– Н-ну…

– Не веришь?

– Витяй, я не то, что не верю. А как-то это странно. Про себя вот так говорить. Ты сделай сперва, может. Ну, не знаю.

Степка вздохнул и набычился, глядя в окно.

– Сделаю.

– Ну, хорошо. А что с козлом этим делать будем?

– А ничего.

Степан оторвал глаза от скользкого стекла. Раскинул в стороны коротковатые руки:

– Как ничего? Что же он, скотина, так и будет? Выедет – на твоем? А справедливость?

Витька засмеялся. Потер ладонью бедро, залез рукой под свитер и погладил теплую кожу. Задержал пальцы на выпуклости змеиной головы. Говорил мягко, выпевая слова в такт невидной снаружи ласке:

– Пу-усть пода-арком ему на новый год. Пу-усть. Он мной никогда не станет. А я еще буду снимать. Буду и буду. Лучше и лучше! Да!

– Ты че, брат, под кайфом сегодня? – рыжий смотрел на странное Витькино лицо, полузакрытые глаза, – когда успел, блин?

– Я теперь всегда под кайфом буду, Степ, – обхватил рукой голову друга, притиснул локтем к свитеру на груди, сказал в лохматую макушку:

– Несе-е-от меня лиса за дальние леса-а-а… Несет меня, Степка…

– Да пошел ты! – отбрыкавшись, Степка вывернулся из-под руки, пригладил вихры:

– Совсем свихнулся, бля! Так че? По домам, что ли?

– Ага! Хватит, наигрались в шпионов.

– Снова думать будешь?

– О, йессс…

Быстро входя в большой зал, Витька мельком глянул на свои-чужие снимки по стенам. Улыбнулся Лидочке. Та расцвела, заиграла темными глазками. Подошел к Пашику, встал рядом, всем видом показывая – ждет указаний. Редактор смутился, замямлил что-то отрепетированное и непригодившееся: о времени, общих планах съемки. Ублаготворенные тетки ворковали, кивая, гордились выставкой и, несомненно, очаровательным к ним мастером Ники Сеницким. Милостиво поглядывали на Лидушу и Пашика – неофитов-соратников.

А Витька уже топтался нетерпеливо, ожидая, когда можно будет, попрощавшись, уйти. Не зная еще куда, просто кружить по морозным улицам, ехать в подземке, выходить, где вздумается. Смотреть на углубленное в себя темно-синее небо со следочками желтых фонарей на подоле. Смотреть, смотреть, есть глазами, насыщаться, чтоб потом, дома, свернувшись клубком на смятой постели, все переварить. Лежать неподвижно, наплевав на дела и назначенные встречи. А от шефини Степка отмажет. Все одно – длинные праздники, суета, никто не работает и ничего про других не знает.

Переварить… Как змея…

Толкнул Степку плечом, потянул за рукав. Тот прервался на полуслове, скомкал цветистую тираду из комплиментов выставке, мастеру, удивительному уму и глазу поклонниц его. Тетки синхронно, в такт словам, качали согласно прическами, сверкая вычурными серьгами из недорогого камня.