ТАТУИРО (HOMO)

Ускорял шаги, догонял, почти утыкаясь в мягкую плетенку ткани по ягодицам. Протягивал руку. Скругляя пальцы, охватывал шею. И – брал. Всякий раз, когда возникало желание. Разворачивал за плечо к себе, смотрел, как приоткрываются полные яркие губы. …Бросал на смятые простыни, наваливался всем телом, расклинивая, и чувствовал, как под его ребрами плющится небольшая грудь… Наташа…

… Снова шел, не сводя глаз, укачиваясь мерным движением, позволяя телу самому, без оглядок, выбирать путь. Догонял. Резким движением, будто укусив, хватал край ткани, …срывал и отбрасывал смятые черные трусики на серую затерханную постель. Нажав на лопатки, сгибал перед собой небольшое тело, не давая оглянуться – незачем, здесь все, что надо – и врывался, скрипя зубами, натягивая тесной перчаткой на себя, вдавив жесткие пальцы в мякоть покрытых мурашками светлых ягодиц… Лада…

Взорвавшись, отталкивал скомканную фигуру и шел, глядя, как в полудвижении к серой постели она превращается в смугло идущую, сильную. Вот напряглась спина, свет бликом по лопатке – подняла руку, отвести нависшую тяжелыми листьями ветку. Тянулся, оглаживал плечи, разворачивал и, прижав к шершавому стволу, держа одной рукой за шею, другой под колено, бил резко и жестко, телом оставляя за собой последнее слово… Ирка…

И еще кто-то… Еще… Имена вспоминал, если были у них имена, лишь в момент, когда влипал намертво. А, отрываясь, вываливаясь, отталкивая, имена забывал, – лишь добавлялись животные звуки в память и в шум растущего леса. Чавканье, всхлипы – к потрескиванию, уханью, плеску бегущей воды…

И даже имя той, в пятом классе, вспомнил. Когда-то смотрел на краешек щеки за толсто сплетенной косой, на ровный нос и маленькие воздушные прядки по шее, – сминая в потном кулаке очередную записочку, которую она не увидит. А здесь, на тропе, положив на плечи ладони, рывком разворачивал и, в повороте уже, давил, опуская, перехватывая пальцами к затылку. Глядел сверху на перечеркнутое мужским детское еще лицо, отчаянные глаза и рот, что сам приоткрывался, приближаясь… Зойка…

Не уставал. Шел, смотрел с ненавистью на идущую впереди смуглую женщину, его змею Ноа, данную навсегда. Жаждал развернуть и увидеть – только ее, не других. И ее – взять, насовсем, победить и подчинить. Но каждый раз она превращалась и превращалась в его собственные воспоминания. Одновременно превращая его. Он и не знал, кем будет в следующий раз, когда врывался, сжимал на коже горячие пальцы. Чувствовал закаменевшую Ладу и захлебывался наслаждением – порвать жестко, взять через боль, через ненависть. Зная, что следом Жука – по его мокрому, отброшенное. И, когда Зойка перед ним на коленях, пачкая простенькие колготки о пыльные полы, был не тот, что боялся передать записку, а тот, что приходил и ждал ее у школьного забора, поплевывая мокрым табаком сигаретки без фильтра. И она, выйдя, увидев, смолкала. Прощалась с подружками и шла в другую сторону, медленно. Знала – догонит. В школьном парке, у выбитых дверей бывшей станции юннатов. И он становился тогда среди хлама, специально близко к раскрытой двери, ощущая, как сжимается девочка, видел панику, затоплявшую глаза, когда за спиной ее, совсем рядом – разговоры, смех… И, наказанная однажды с нарочитой жестокостью, изо всех сил старается не сделать ему больно. Все два года так. Пока не…

Но тропа не место для мыслей о том, что дальше. Тропа лишь для того, чтоб идти вслед, все выше, туда, где в сером камне, помазанном беспорядочной зеленью кустарников и лиан – черная пасть пещеры. Высоко над глазами. Дышит, открытая, источая влажный туман с запахом крови и пота. Только – дойти. Попасть внутрь. Там он узнает себя. И ее, ту, кто ведет его все выше, мерно покачивая широкими бедрами…

Резкий и мощный гудок ревуна выдернул Витьку. Он задохнулся, носом в подушку, еще сжимая каменными пальцами гладкие смуглые плечи. Нет, уже мокрый край одеяла. Не успел развернуть женщину. А там, во сне, уже кончилась скользкая глина, и серый камень подножия скалы кусал босые ступни, продавливал так, что боль отзывалась в низу живота.

Перевалился на спину, протащил одеяло по груди, стирая пот. За белесым окошком пробежали маленькие голоса. И снова сверху, наполняя туман, пришел мощный зов сирены. Мерный, важный…

Не обращая внимания на тихий стук в дверь, сел, стирая концом простыни остатки зеленого сока с ладоней и локтей. Слушал, как влажный и пряный запах раздавленных листьев медленно уползает из полутемной спальни. Стук замер. Тихо под окошком прошлепали туда-сюда быстрые шаги. И снова постучали, сильнее.

– Виктор, вы спите? Просили разбудить к пяти. Уже пять.

– Спасибо, – сказал. Прокашлялся и погромче:

– Встаю уже, Дарья Вадимовна…

– Тогда я поужинать принесу.

Туман съел звуки быстрых шагов. И ревун снова сказал свое главное длинное слово.