Татуиро (serpentes), третья книга трилогии

Закричали дети, так близко, будто за спиной, и она дёрнулась от неровной стенки. Прошлёпали по траве босые ноги, и, прошуршав, смолкло всё вблизи, а вдалеке шумела река и шумела деревня. Что-то будет, наверное, сегодня вечером. Потому что на широкой площади между хижин суетились женщины, катали обрубки брёвнышек, ставя их на попа, а две, крича по-птичьему и провожая Ладу глазами, вешали на заборы длинные гирлянды, сплетённые из синих огромных вьюнков.

Вечером, лёжа в постели, Лада рассказывала Ленке и Анет про Юру Карпатого.

- Он из нашего посёлка. Из школы выгнали или сам ушёл, компания у него была - сплошные уголовники. Мне всё издалека кивал да улыбался. А потом, когда я уже в райцентре, в техникуме, приходил к забору, помню, у нас физкультура, а он сидит на заборе, машет рукой. Приносил шоколадки. Смеялся, вот подрастёшь, Лада, и станешь моей любимой. И ничего себе не позволял. А мне что - шестнадцать, девчонки все завидуют. Да и не один он был. Болтали про него в поселке, что взрослую женщину, зав рестораном, у мужа увёл. А потом вдруг пропал, нету. Говорили, уехал, чтоб не посадили, подрался, вроде, с этим самым мужем, и тот попал в больницу, надолго. И вот, здесь встретила.

- Дела у него, видать, идут. Не тяни резину, Ладка. Будешь ходить в мехах, нет, ездить будешь. А вдруг он тебе квартирку прикупит?

- Лен...

- Что, Лен? Они приезжают, знаешь, какие хваткие? Это местные тюхи всё ждут, когда им денег в карман положат, а наши мальчики всё сами берут! Потому что свежая кровь, энергия, по телеку передача была про понаехавших тут, про нас, значит. Мы сильнее, понимаешь?

- Да не хочу я этой силы!

- А чего же ты хочешь?

- Я...

Лёжа на боку, Лада смотрела на голый Ленкин локоть с бликом от уличного фонаря. На блестящие глаза Анетки у другой стены. И поняла: не скажет им о чашке кофе в руках и песке под босыми ногами. Незачем.

- Ленусь, спи давай. Тебе завтра на свидание, нужно выглядеть.

Ленка послушно в одеяло замоталась и через минуту свистела носом.

- ...А через два дня сволочь Карпатый меня в машину свою красную посадил, в иностранную свою тачку, за город увёз и изнасиловал, - сказала вслух, сидя одна в чужой хижине, пронизанной жёлтыми лучами послеполуденного солнца.

- И вся любовь...

Не боялась, что кто-то услышит, а если и услышит, не поймёт - все здесь чирикают, как птицы. Вытерла слёзы со щёк, чувствуя, как скатывается под пальцами пыль. Жалеть ли сейчас, что, полетев над выстуженным полем, над недостроенными стенами и кривой сторожкой, она изогнулась и стряхнула с руки свою ненависть, от которой сердце жгло так, что казалось - умрет прямо там, в чёрном небе? Жалеть о том, что загорелась сторожка и земля вокруг неё занялась языками багрового пламени, и те, кто внутри - конечно, пропали, сгорели - сволочь Юрок Карпатый, дружок его Жука и старый алкоголик в засаленной тельняшке?

- Нет, - сказала, уронив слово камнем на старые циновки жердяного пола. И добавила:

- Устала...

Скрипнули ступени, и солнце перестало ковырять дверь тонкими лучами. Вот он вошёл, ещё один, тот, что резал ей плечо и держал связанной. А она даже бояться устала. Только поняла, плавая в огромной усталости, теперь - никакого лада, наплевать на всё. Будет делать только то, что нужно ей, и то, чего хочется. Во всяком случае - постарается. Щит делать хотелось. Даже для него, худого волка со взглядом исподлобья, хоть он её и резал. И змея вокруг созданного на щите мира - захотелось и сделала. Хотя толстяк на дикарском троне, кажется, был недоволен.

- Найя, - сказал волк, глядя на нее тёмными глазами. И заговорил дальше, показывая на выход, а другой рукой протягивая укрытую листьями миску.

- Не знаю я, чего тебе, - ответила, - а есть хочу, конечно. Червей нету там?

Червей не было и каши не было, той, с орехами. Лежали горкой кусочки жареного мяса и какая-то остро пахнущая паста. Лада поставила миску на пол рядом с собой, стала есть руками, макая куски в острое. Во рту заныло от настоящести еды, и слюна чуть не текла по подбородку.

- А ты? - спросила набитым ртом. Он молчал, сидя на корточках напротив и глядя, как ест. Протянула ему кусок:

- Сам ел? Как тебя там? Акум? Нет, Акут, да? Акут?

Волк вдруг улыбнулся так широко, что солнце пробежало по крепким зубам. Хлопнул себя по бёдрам и качнулся, теряя равновесие. Засмеялся, как мальчишка.

- Акут! - положил руку себе на грудь, - Акут!

- Угу, снова-здорова, - она вытерла руку об циновку на полу и приложила к тайке:

- Я - Лада. Лада!

Улыбка пропала. Он затряс головой и убрал её руку. Своей приложил снова и сказал убедительно:

- Найя! Вамма-Найяна. На-йя!

- Подожди. Так это я теперь - Найя?

- Найя!

Отодвинув миску, стряхнула его руку и нахмурилась. Её, оказывается, переименовали! Она теперь - Найя. Как он там ещё сказал? Вамм... Ну, то ладно, потом. А вообще-то, Найя? Опустив голову, она попробовала имя, шёпотом и чуть громче.

- Найя. Я - Найя...

- Найййя, - спела над головой маленькая птица, и река плеснула там, за входом, откуда дышал свежий водяной ветер.

- Найя, найя, найя-я-я, - говорил мир вокруг.