Татуиро (Serpentes)

И только закололо сердце, когда после новогодних каникул, вернувшись в класс, узнала, что Грига, напившись, в праздничную ночь перебил окна в Анькиной квартире, попал в милицию и через неделю уехал вместе с родителями — заканчивать школу где-то на Крайнем Севере. Сидя над учебником, думала, вот он, оказывается, до безумия любит долговязую Аньку, которую вечно ругали за джинсы, что еле держались на бёдрах, сползая с косточек. А она, Надька Бакулина, холодная, как рыба, и рассудок маячит над правым ухом, наблюдая и комментируя. Никогда — глупостей, никогда без ума. Хоть совершай их нарочно. А нарочно — что же за глупости…

Может быть, поэтому так рвануло ей душу в самодеятельном дурацком театрике, где на сцене отрепетированные чужие глупости и безумства становились её собственными, и можно было не слушать маленького холодного наблюдателя за правым ухом. Может, поэтому так смотрели на неё из зала, даже плакали иногда, отбивая ладони хлопками.

А Коленьку Тоцкого она больше не водила на старую башню целоваться. Не любила ведь.

Был и в Москве один. На её курсе. Нет, двое. И — помощник режиссёра…

Аглая повернулась к Витьке, отбрасывая влажную простыню. Встала на коленки и, нагибая голову, придержав рукой пряди волос, чтоб не щекотали ему кожу, поцеловала в живот, возле пупка. И ещё — повыше, рядом, укладывая поцелуи кольцом. Под губами его живот чуть вздрагивал, дышал, и от этого она чуть не заплакала. Опираясь на одну руку, больно тянула себя за волосы и целовала-целовала, готовая закричать, разинув рот так широко, чтобы он вошел в неё весь. Проглотить, как огромная рыба. Вместе с этой постелью, кухней с оплывшей свечой на столе, с квартирой и не спящим за окнами городом. Взять в себя целиком. И после — родить его.

— Что?

— Я говорю, я бы тебя родила, сама. Или съела.

Он засмеялся, и живот под её губами напрягся.

— Иди ко мне, дай я тобой укроюсь, — обхватывал её руками, придерживая, чтоб не сваливалась. Крутил головой, выискивая места для поцелуев — под ухом, в ямке у горла, около ключицы.

— Хочешь ещё кофе, поедательница меня?

— А ты хочешь рассказывать дальше?

Он перестал смеяться. Гладил её спину, а она чувствовала — руки скользят машинально. «Я будто без кожи, всё чувствую, что в нём внутри. Даже — что думает».

— Мне надо рассказать… Когда говоришь, многое становится понятнее.

Аглая сползла с его живота. Легла рядом, положив через мерно дышащую грудь свою руку, забросила ногу на его бедро, предупредила:

— А ты лежи, как тебе удобно. Не тяжело? Рука не мешает?

— Мне очень хорошо, маленький чёрный кот.

— Не надо кофе. Ты говори так. А когда захочешь, мы пойдем в кухню.

— Да.

Пощёлкивали часы, спотыкаясь через равные промежутки своего времени. Изредка шумела вода в трубах, переливал весеннюю ночь ранний соловей за шторой, и далеко-далеко грохала и шумела большая стройка. Привычно-неслышно рокотали автомобили, и летел, наверное, перемигиваясь зёленым и красным огнями, ночной самолёт. Этажом ниже тихо плакал ребенок, замолкал и снова плакал.

А в тёмной комнате вокруг постели, глядя на двух лежащих и скомканную в ногах простыню, стояли фигуры, клоня смутные лица. Белозубый демон Яша, плоть от плоти рыжей глины и выгоревшей травы над зелёной водой Азова. Хмурый Генка в растянутой кенгуре, с накинутым на лоб капюшоном, рыбаки в оранжевых клеенчатых робах. Другая Наташа, длинноногая, с плечами, укрытыми водопадом каштановых длинных волос, а в руке — початая бутылка коньяка.

— Она просто пришла, и как бы это, ну, как само собой, переспали. Понимаешь? Мне это и не нужно было, но раз уж пришла…

— Понимаю, — и подумала: «ох, Грига…»

— А потом оказалось, не всё нужно брать, что само в руки идёт. Всё скрутилось, как старая верёвка, куча узлов, поди распутай. Её Яша подослал. Но и сама она. И я — сам. Получилось, мы — связаны. И не мог я к ней относиться, как к обычной такой девке, которой меня раскрутили. Она этого засранца любила больше жизни. Как могла, так и любила. Но что удивительно — ведь и он её любил! Делал с ней такие вещи, продавал всем подряд, кто больше заплатит, даже возил по курортам с другими своими барышнями — там отдавал за валюту. И одновременно — любил. Вот говорят — гений и злодейство несовместимы, так? Спорят. А любовь и зло? Они вместе бывают?

— Выходит, бывают.

— Да. Сам видел. Ну, вот… Они меня в оборот взяли. Яша хотел, чтобы я снимал его достижения там, в посёлке. Думаю, сам толком не понимал, чего от меня хотел. Но он будто был внутри больше, чем снаружи, и это его разрывало, крутило. За что ни возьмётся, вроде всё получается у него, но в тёмную сторону. И — мало ему. Понимаешь, не так мало, чтобы ещё больше грязного, а как будто одной темноты ему мало, а света ему не давали.

— Кто не давал, Витя?

Всё стихло вокруг, ожидая ответа. И даже часы, щёлкнув, примолкли и не шли дальше.

Витька осторожно снял с себя её руки и подвинул ногу. Сел, обхватывая колени.

— Я был там. В обычном приморском посёлке. И одновременно я был будто в другом измерении. Если поехать сейчас, там — всё человеческое, знакомое. Я уверен.