Татуиро (Serpentes)

— Да будут дни твои яркими, Большая мать, свети нам в небе, и спасибо тебе за вкусную еду, — забормотал мальчик, складывая пальцы знаком благодарности. Вернулся к циновке, поднял почти пустой кувшин, понёс и его, плеская напитком по донцу. И, услышав шаги отца, резко повернулся, сжимая узкое горлышко посудины. Отец не успел отвести взгляда. И Мерути, держа кувшин ослабевшими пальцами, увидел между его и своими глазами мелькнувшие серые крылья и — не человеческие, не звериные, собранные из множества одинаковых глазок, — шары, блестящие мертвенным жиром.

— Мы ещё молоды и сможем родить себе других детей, — протрещал насмешливый голос в его ушах, страшный и незнакомый, но похожий на голос его отца, как бывает похожим кривое отражение в луже на нагнувшегося к ней Мерути. И заскрипел дальше:

— Вот так, Мерути, вот так, главный охотник, так сказал твой отец, так сказал. Они большие, они всё делают сами и смогут родить себе других детей, Мерути.

— Нет, ты все врёшь, — Мерути и сам не понял, сказал он это вслух или прошептал про себя.

— Смотри на него, смотри, Мерути.

Мальчик моргнул, блестящие глаза-шары исчезли. И он увидел лицо своего отца, его глаза и смертную тоску в них. И ещё что-то, чему мальчик не знал названия, потому что — вовсе он не самый большой, а просто маленький. Кувшин выпал из пальцев на горку немытой посуды в корыте.

— Мерути, — мама качала головой, приподнимая край тайки, чтоб не выпачкать в липкой лужице, — беги умойся, а мы с отцом подождём тебя на мостках.

Оставшись один, Мерути медленно пошёл к задней двери, за которой под навесиком стояла бочка с дождевой водой и висел на её краю ковшик. Остановился у двери в детскую спальню и, поколебавшись, вошёл, со страхом глядя на сваленный в своем углу хлам. Присел на корточки, упираясь ладонями в колени, и, вытягивая шею, посмотрел туда, где виднелась за рваной циновкой сделанная им дырка. Чёрный глаз дыры был похож на глаз лашатты, которую он убил ночью камнем. И оттуда тянуло сквозняком.

Мерути всхлипнул, поднялся и побежал из комнаты, подальше от страшной дыры. Дёргая ковшик, черпал воду, распугивая блестящих рыбок-селешек, убегающих в глубину, плескал в лицо, смывая со щёк жир и слёзы.

— Маленький, маленький, глупый и маленький, — орали и трещали птицы на крыше и ветках. И мальчик кивал. Вытирал лицо, снова плескал в него водой, потому что слёзы бежали и бежали.

— Мерути! Из-за тебя всё пропустим! — мама так весело это говорила и, смеясь, что-то рассказывала отцу.

В голове мальчика путались мысли. Надо идти!..Куда идти? На праздник, где Оннали? И тут же вспоминал: Оннали нет, ушла.

«Моя сестра — там, одна, без меня»… — вдруг понял Мерути. И заспешив, побежал в угол, стаскивая на ходу старую тайку. Обернулся новой, затянул крепче, нацепил сверху кожаный охотничий пояс с несколькими кармашками. У него там всё было — горсть сушеных ягод, корешки, украденные у матери женские черкушки, немножко, чтоб она не заметила. Даже маленький ножик из половинки ракушки.

Когда вышел, стараясь не смотреть на отца, тот закрутил петлю-оберег на входной двери и пошёл вперед по мосткам, из-под которых, причмокивая, уходила вода, закручиваясь водоворотами у столбов. Мама поманила его, кивая соседкам, тоже надевшим свои лучшие украшения.

— Мама, я пойду с мальчиками, — сказал Мерути ей в спину. Онна улыбнулась сыну, накидывая расшитый край тайки на длинные волосы.

Мерути смотрел, как они уходят, его родители — самый сильный мужчина племени, главный охотник, и его жена, красавица Онна.

И пошёл в обратную сторону, сначала медленно, а потом всё быстрее, часто перебирая короткими кривыми ногами, по узким мосткам, ведущим к хижине мастера Акута. Спешил, боясь, а вдруг Найя тоже ушла на праздник, вдруг он опоздает?

Айна, Большая мать всех людей, светила изо всех сил, и блеск рыжей глины, показавшейся на месте уходящей воды, резал глаза до слёз. Айна, кажется, злилась, хлопоча, или просто старалась забыть в хлопотах о своей тоске, проводив любимого мужа, и жара усиливась с каждым шагом мальчика, от мокрой глины и зеленых ярких листьев поднимались витые струи пара, на плечах и лице выступал горячий пот, мешавшийся со слезами. Он бежал, натыкаясь на празднично одетых людей, прижимал к груди ладошку, бормоча слова приветствия, сам себя не слыша. Не услышал и тихого шёпота, шелестевшего в птичьих криках, славящих свет Айны:

— Детёныш переш-шёл выше. Страх, одиночество, раскаяние и снова страх.

— Ещё — надежда и за ней — тоска.

— Избран верно.

— Ахашшш…