Татуиро (Serpentes)

— Твоя женщина, мастер, носит куцее имя, годное для девочки, а не для мастера, способного сделать такой талисман! Оно звучит, как шлепок по воде. Ла-да… И ничего не значит!

— Потому она здесь, вождь. Дай ей имя жены, Мененес.

— Ты хитёр, Акут, как лесная лиса. Время идёт, и скоро вернутся охотники. Вечером на площади праздник начала дождей. А ты заставляешь меня сидеть тут и придумывать имя для женщины! А куда девать то имя, что она принесла?

— Я возьму его!

От кучки женщин отделился силуэт, и в свет вошла молодая жена Мененеса, держа руку на круглом животе. Присела, касаясь другой рукой пола:

— Прости мне, вождь и муж мой. Но я ношу твоего сына, а имени у меня нет. Дай мне её имя, оно принесёт нам удачу.

— Оно коротко и смешно.

— Оно мне нравится.

Мененес улыбался, глядя на чёрные волосы, скрывшие лицо, на котором, он знал — тоже улыбка. Добрая девочка, жалеющая его больную спину. Она пожалела и эту, с непонятным белым лицом, похожим на морду раненого зайца в густой траве. И, как всегда, когда смотрел на неё, свою последнюю жену, он знал сердцем — последнюю, Мененес почувствовал себя молодым, ловким и страшно умным.

— Ты получишь это имя, но будет оно настоящим. Ладда-ха называю тебя. Носи его, и пусть сын наш будет сыном Мененеса и Ладда-хи.

— Ладда-ха, Ладда, — шелестело из женского угла.

— А ты, приносящая свет сердца женщина с белым лицом и глазами цвета древесной смолы, берёшь имя Вамма-Найяна, Найя. Носи его, пусть помогают тебе боги.

— Вамма-Найяна, — сказал Акут, повернувшись к стоящей девушке, — Найя — ясноглазая.

И поклонился вождю.

— Да будут боги всегда добры к тебе, Мененес, ты выбрал лучшее имя для неё.

— Оно и было её именем, — Мененес пожал плечами, — я просто достал его, когда пришло время. Идите, если ты не захочешь попросить чего-нибудь ещё в награду.

Акут накинул на голову девушки покрывало и взял её руку, потянул, кланяясь:

— Ты одарил нас, вождь. Пусть дни твои…

— Хватит, мастер.

Акут подтолкнул бывшую Ладу к выходу. Они уже миновали распахнутые двери, и солнце кинулось в глаза, когда догнал их голос вождя, холодный, как ночной ливень:

— Вернитесь!

Мастер остановился, отталкивая Найю за спину. Вождь стоял перед щитом, протягивая руку к извилистому рисунку.

— Скажи мне, Акут, мастер, которому не было равных, пока ветер не дал тебе Вамма-Найю, приносящую свет… Кто окружил светлый мир талисмана — этим?

Рука его повисла в воздухе, не прикасаясь к толстому телу змея, свивающему кольца по кромке щита.

— Я, — Акут не дал себе подумать.

— Ты, значит…

— Я…

— Это — змея, — сказала вдруг Найя, и все замолчали, повернувшись к ней. Нахмурившись, она подошла к шиту и прикоснулась рукой, заговорила быстро, показывая, трогая деревья, людей и жирафов:

— Не лезьте к нему, не ругайте. Я не знаю, что у вас тут делается, но надо было вот так, видите? Птицы, видите? А здесь, вот это, это танцуют, и платья вьются от музыки, всё поёт…Здесь плачут звери. И ничего другого нельзя. И вокруг — змея, потому что без неё — всё ненастоящее! Какого черта? Сперва за голову хватался и бегал, а теперь вы все причитаете. Так надо, потому что иначе не будет света! Он будет, но неживой! Всё.

Замолчала и, глянув исподлобья, потянула на лоб покрывало.

— Она, — сам ответил вождь на свой вопрос, — не ты, она. Но ты хотел защитить. У вас получится семья. А что дальше — пусть решают боги.

«Или Владыки», — и повёл рукой, отпуская Акута.

Глава 22 Терика и Терали

— Я буду отдыхать и думать, пока не вернутся охотники, — вождь махнул, отпуская всех, кто находился в гостевой хижине, и после его жеста только пылинки плясали в полосах света. Да маленькая Ладда-ха медлила у входа в лабиринт коридорчиков, связывающих хижины.

— Иди и ты, жена, — Мененесу больше всего хотелось уйти в заднюю крошечную комнатку, в которой их ложе, лечь, вытягивая ноги, и чтоб жена сидела на полу, держа его руку. Она умела молчать, когда нужно. Но сейчас пришли к нему мысли, которые не должны стать известными ей даже по выражению его лица. Мысли из той жизни, где спина его была гибкой, тело молодым, а голова и сердце полны мусора, как река в половодье.

Мененес передёрнул плечами. Подождал, когда стихнут шаги маленькой жены, и встал с деревянного кресла. Один ушёл в комнатку.

Там не было окон, только прорехи под плетёной крышей пропускали мягкий свет, рисуя на листьях стен чёрные узоры. На стене, над ложем с резным изголовьем из деревянных плашек, висели оба ножа вождя. Короткий ручной нож прятал острое жало в ножнах из коры кровянника. У него изогнутая ручка, гладкая и чёрная, как семена акации, промятая там, где ухватывают её пальцы хозяина. Вождь не знал, из чего она сделана, но, прохладная и удобная, никогда не выскользнет даже из потной руки. А длинный нож с изогнутым лезвием носил кожаные одежды. Ножны для короткого жала он сделал сам, уже здесь, а принёс его завёрнутым в обрывок тайки своей первой жены. Или дочери?