Татуиро (Serpentes)

Вышла она из-под полога листьев, подняла лицо к светлому небо и поднялась в него. Только волосы вспыхнули красным огнём. Закричал тогда Еэнн от боли в раненом сердце, — вроде, и не ударил его никто, а рвётся грудь на куски. Поднял руки к небу, где в синеве засияло лицо красавицы Айны, обжигая глаза до слез.

— Возьми меня! — закричал.

— Иди, — ответила Айна, — но мы не встретимся больше. Я буду днём, ты — ночью. Когда я в небе, ты будешь спать. Когда ты выйдешь на небо, я уйду. Слишком много несчастий, когда мы с тобой вместе.

— Всё равно! — крикнул Еэнн. Поднял руки и растворился в синеве дня.

Люди ушли в деревню. Но Айна правду сказала в своем плаче. Смерть отворила ворота для ночи. И мужчины и женщины не забыли Еэнна. Стали учиться ходить на охоту, стали спорить и ссориться. Смотрел на них сверху Еэнн, ухмыляясь бледным ликом. А потом выходила в небо светлая Айна, но и тогда людям не становилось легче. Терпела Айна, прятала свои слёзы, и взгляд её обжигал огнём. Высыхали колодцы, и река позабыла, где берега, став ниткой среди камней. Ссорились люди из-за воды и еды. Звери, боясь, ушли в чащу, птицы, боясь, стали вить гнёзда на верхушках деревьев. И только заяц, спасённый Айной, бегал поблизости, сторожил длинные уши, слушая и думая. Косил испуганными глазами.

И однажды, никому не сказав, побежал далеко, к серым скалам, где жило страшное, которое лучше не трогать, с которым нельзя говорить. Но заяц сказал:

— Страшное, невидимое, неслышимое! Сжалься над теми, кто полюбил! Дай им свиданий. Пусть светлая Айна и темный охотник любят друг друга, как могут. Может, тогда станет лучше всем?

— Ты просишшь за тех, кто чуть не убил тебя? — прошелестел ветер в странных деревьях.

— Да.

— Ты хочешшь им счастья? — зашуршало в странной траве.

— Да!

И всё замолчало вокруг. Долго ждал заяц, боялся, но не уходил. Но время текло, извиваясь, и заяц, повесив уши, собрался упрыгать обратно. И тут зашуршало, зашелестело, посвистывая и поскрипывая:

— Что ж, храбрый трус, беги. Скажи своей Айне, пусть не боится плакать, когда ей захочется. Если сильна их любовь, то и слёзы их будут сильны.

Как ветер в степи, убегал заяц от странных шёпотов и хвост поджимал так, что навеки стал он коротеньким. Выбежал на пригорок и прокричал светлой Айне слова о слезах. Уши поставил, стал ждать: что будет?

Светлоликая в небе молчала. А потом потемнело вокруг, и полились с неба светлые слёзы Айны, плач по любимому. Весь день плакала Айна, не заботилась о птицах и мелком зверье, горевала свое горе. Так и ушла за дальнее море в слезах. А мокрый заяц, дрожа, дождался свирепого лика Еэнна и ему прокричал те же слова-шёпоты. И заплакал Еэнн. Храбрый и злой, плакал в тёмном небе, кривил бледный лик. Слёзы его текли так плотно, что превратились в тучи, закрывшие небо. Не стало дня, и не стало ночи.

Но заяц поставил уши и услышал: там, за тучами, из которых текут и текут слёзы с неба, встретились, наконец, Айна и Еэнн. И забыли о своих слезах. Потекли слёзы к земле сами по себе, наполняя реки и колодцы, трогая мокрыми руками корни деревьев.

И тогда поскакал промокший заяц через лес и поляны, через степь и вдоль берега реки, через деревню к морю, закричал:

— Слушайте все! Нет больше девушки Айны и нет Еэнна. Большая Матерь выходит на дневное небо, а ночью сменяет её в чёрном небе Большой Охотник. Весь год будут служить они людям и зверям. Кормить траву светом и укрывать гнезда тьмой. А ко времени Длинных Дождей там, за тучами, стелет Большая Мать облачные покрывала и ждёт домой Большого Охотника. Только за тучами встречаться им. Такое им счастье. И нам так жить.

Слушали зайца люди, кивали. С тех пор, как появилась на земле ночь и пришла в мир смерть, стали они серьёзнее и умнее. И такое бывает счастье, понимали они. И согласились, что так — правильно.

С тех пор каждый год приходят на землю Длинные Дожди и идут две луны от полного лика Большого Охотника до второго полного лика его.

Время любви и терпения — для всех.

===

Глава 29 Тику и вождь

Деревенский ведун Тику был таким, будто кто-то взял старого за шиворот, повертел и попробовал спеть его. Песня вышла корявая, голос, что пел, то поднимался к веткам деревьев, а то нырял в мышиные норы, бормоча и заикаясь.

Тику сидел на ворохе мягких листьев, подвязанных лианами в кривой тючок, подогнув под себя короткую жилистую ногу, а другую вытягивая перед собой. Дрожащий свет жирника падал на шевелящиеся пальцы и острое колено, а дальше всё было в тени.

За стенами большого дома шёл правильный дождь, через два выпрошенных женщинами дня он начался под утро, и теперь всё снова было, как надо. И дети пришли: от совсем маленьких, которых матери привели в первый раз, крепко держа за руку и оттаскивая от жиденьких перилец мостков, до тех, кому последний раз слушать старого Тику, его легенды и уклады, учить заклинания для жизни и знать то, что должен знать каждый лесной человек.