Татуиро (Serpentes)

Отвернулась. Есть не хотелось. Хотелось спать, но возвращаться туда, где змеиные глаза смотрели на неё, не могла. Потому, посидев немного, перебирая высунутой из покрывала рукой мелкие веточки и листки на полу, вздохнула и протянула руку:

— Давай.

Рассматривая насыпанные в миску орешки, залитые тягучей массой, спросила:

— Это что? Как по-вашему будет?

— Мирит, — Акут присел рядом, тронул орехи пальцем. Найя поморщилась.

— Мирит, — он вынул орех, сунул себе в рот:

— Вкусно! Ешь!

— А это? — она потянула орешек высоко над миской, так что тягучий сироп повис дрожащей ниткой.

— Мирит эгоя.

— Ясно. Мирит, а на нем — эгоя. Сок, что ли, какой? Из дерева?

Выслушала длинное объяснение, в котором повторялись два узнанных слова, махнула рукой.

— Ладно. Пусть будет мирит с эгоей.

— Эгоя, — поправил мастер, глядя, как жуёт.

— Вкусно. А это как назвать? — она охватила миску пальцами, посмотрела на него с вопросом.

Акут ответил. Найя повторила. Ела, спрашивала, указывая испачканным пальцем, с которого тянулись дрожащие нити эгоя, паутины ночного паука. И мастер, внимательно ожидая следующего вопроса, поспешно отвечал, смотрел в лицо, проверяя, понятно ли, повторял снова и снова. Поправлял, если, запинаясь, говорила неверно. И кивал, когда у неё получалось.

Снаружи мерно лил дождь, слышались через него слабые, сонные звуки деревенского дня. Кто-то кричал, гремела посуда, вскудахтнула курица, а потом заорала сильно и смолкла.

— Суп будет у кого-то, — отметила Найя. Отставила миску и встала, утомившись сидеть. Придерживая покрывало, пошла к выходу, распахнула дверь. Дождь закрывал мир серым занавесом, и по нему крупными бусинами текло с маленького козырька над дверью.

— Похоже, надолго, ни одного просвета.

Услышала, что он подошёл сзади совсем близко, и сказала, не поворачиваясь, почти ласково:

— Ты учи меня языку, учи. А тронешь ешё раз, я тебя твоим же ножом зарежу, когда спать будешь, понял? Не понял, конечно…

Повернулась, уперла ему в грудь вытянутую руку, толкнула сильно. И Акут поспешно отступил, отворачивая лицо от сверкнувшей в её глазах ненависти.

— Вот выучишь меня, я тебе тогда всё и скажу, герой.

Она постояла перед нитками быстрых капель. Очень хотелось войти в теплый дождь, побыть под ним. Но намокнет мягкая циновка, и снова будет холодно ей в хижине. И она вернулась, стараясь не смотреть на осточертевшие стены.

— Хоть бы кончился дождь скорее, — пробормотала, идя к стене, на нагретое место, — в лес сходить или к реке.

И повернувшись, сказала, показывая на рот:

— Пить хочу.

Изобразила сложенной ковшиком ладонью, как зачёрпывает и подносит ко рту. Махнула в сторону дождя:

— Вода! Понял? Во-да! Пить! — потянулась к пустой миске, повертела в руках, прикидывая, что можно сполоснуть её под дождевой водой и набрать. Вкусные были орехи, но эта эгоя склеивает рот.

Мастер закивал. Снова не подходя близко, осторожно потянул к себе миску. Найя смотрела, как он, отвернувшись к стене, что-то там делал. Потом махнул ей рукой и отступил, выдерживая выбранное ею расстояние. Она подошла, присматриваясь. В поставленную на пол миску стекали быстрые капли с кончика лианы, протянутого внутрь через щель в стене. Цветные. Как яркие стеклянные бусины, сыпались быстро и весело, превращаясь в лужицу светлой воды на донце миски. Или не воды? Облизывая липкие губы, дождалась, когда миска наполнится под край, взяла её, поднося ко рту.

— Касс-ирит, — подсказал Акут.

— Угу, — напиток блестел молочным перламутром и пах свежими яблоками.

Найя пила, и в голове её становилось светло, а на душе весело. Не хмель, а просто прозрачно всё. «Смотри, не размякни, — напомнила себе, искоса глядя на мужчину, — помни, что сделал». Но, выпив до дна, снова поставила миску под кончик лианы.

День всё шёл, и вместе с ним шёл дождь, но день менялся, становясь чуть заметно светлее и ярче, а дождь оставался мерным, и Найе было удивительно слышать, что там, за его колыщущимся покрывалом, идёт жизнь, такая, как всегда. Кричат и смеются дети, женщины длинно и певуче переговариваются (в одной фразе Найя услышала знакомое «мирит»), гортанно вскрикивают мужчины, будто играя во что-то. Звуки были мягки, хижина стояла на самом краю деревни, и их приглушало расстояние.

«Не сидят по домам молча, не ждут, когда кончится дождь, живут», — мысль промелькнула и ничем не закончилась, просто оставила зарубку. И до самого вечера Найя ходила по хижине, касаясь рукой вещей, стен, пола и циновок на нём. Смотрела на Акута, спрашивала и повторяла за ним новые слова. Уставая, садилась, привалившись к стене, разглядывала всё, что попадалось на глаза. И, отдохнув, снова кружила по комнате, заходила в каморку, чуланчик и в закут, где в полу было проделано отверстие, а глубоко внизу булькала протекающая вода. Вспомнила, как в первую ночь искала туалет и удивилась, что как-то после смутно помнила, был ли уже этот закут. Или Акут соорудил для неё?

Но спрашивать было рано, слишком мало слов, и она шла обратно, подходила к распахнутой в мерный дождь двери, протягивая руку, спрашивала:

— Это что?