Татуиро (Serpentes)

— А один раз меня позвали, это уже перед выпускным было. Собрались на Днепр, на маёвку. Подошёл сзади, к девчонкам, а они обо мне. Настя, была такая, через губу не плюнет, спросила эдак, мол, и этот на фига-то придёт? А ей ответили, ну он же с фотиком, всех пощёлкает. Я ушёл. «Зенит» отцовский на полку закинул, долго потом не доставал.

— Как ты сказал? Через губу не плюнет? — Альехо расхохотался, снимая очки. — Ну не обижайся, я так, хорошо рассказываешь.

— Ладно. То ж дело прошлое.

— А потом?

— Потом с мамой в Москву переехали. Втроём жили. С тёткой Аней. Мать всё ездила в Киев, у неё там мужчина остался. Стоматолог. Женатый. Я его… не любил, в общем.

— А она любила.

— Да. А я поступил и проучился три года, чтоб в армию не идти. В академию Горячкина. Сельхонавоз мы её называли. И тут стоматолог развёлся. Опаньки, приехал, устроили совет, и маму я отправил жизнь налаживать. Сам остался с тёть Аней. И бросил академию.

— А мать и не знала, да?

— Никто не знал. Год провалял дурака, потом скандал, потом на работу устроился. На почте посылки сортировал. А потом познакомился со Стёпкой. И он меня устроил к себе, в фотолабораторию при институте. Там и прижился. А тётка уехала к дочери, в Саратов.

Он замолчал. Раскрошил остатки булки и кинул веером. Серые плитки покрылись скачущими воробьями. Сказал медленно об очевидном, которое и не думалось, и не проговаривалось до этого:

— Илья Афанасьич, получается, что рыжий Степан меня повернул. Он такой, ничего не боялся, хотя мало что умел. Всё время то за город тащил, на какие-то гонки мотоциклетные, то на ипподром, под кабаками мы с ним стояли, помню. И всё там, где людей побольше. Тогда я и понял, что можно снимать не только знакомых да на работе карточки для атласов научных.

— И стал снимать?

Витьке стало неловко. Загорелись уши, и он подумал: это просто солнце греет. Потёр горячее ухо ладонью.

— Нет, не стал. Не нравилось. Так и клепал на работе фото для справочников и диссеров. Ходил за Степаном, потому что — весело с ним. И фотик таскал свой, потому что вроде как пропуск везде.

— А что не нравилось, Витя?

— Да всё! Толпы, лица, моторы ревут, Стёпка лезет ко всем разговаривать.

— Погоди.

Альехо встал со скамейки и ушёл за куст сирени, утыканный крупными почками. Копошась, задевая ветки, щёлкнул что-то над Витькиной головой. Витька обернулся. Увидел угол чёрной крыши с языком снега, и с него — пунктир капель, ниткой в центр лужи.

— Посмотрим, потом, — Альехо снова уселся, закрывая объектив крышкой.

— Вот так, как вы сейчас, я никогда не мог. Даже как-то в голову не приходило. Нет, вру. Приходило, да я думал, а кому оно нужно?

— А сейчас?

— Мне нужно.

— Ну это главное, Витя.

Он снова глянул на часы и повернулся, снимая крышку с объектива. От машины, что уже отъезжала, встраиваясь в поток, шла в распахнутом пальто девушка, тащила огромную кожаную сумку, и потому одно плечико всё поднимала вверх, и походка была покачивающейся. Сверкали большие дымчатые очки, и под ними — улыбка. Прыгали по плечам тёмные волосы, стриженые квадратно.

Она почти бежала, прямо на камеру Альехо, а он, улыбаясь, снимал. Витька встав, топтался рядом.

— Ух, — сказала чуть хрипловатым голосом и, покачнувшись, схватилась за Витькин локоть, — извините! Опоздала?

— Мы раньше пришли. Знакомься, это Виктор.

— Аглая, — сказала девушка, разглядывая Витьку через дымчатые переливы стекол. И добавила, — Жара.

— Э-э, да?

— Это зовут меня так, не пугайтесь. Здорово, правда? Аглая Жара. Илья Афанасьич придумал! Возьмите сумку, а? Всю руку оттянула.

Витька принял сумку, и втроём они пошли на высокое крыльцо с парящими от солнца ступенями.

Проходя следом за Аглаей и Альехо вниз по цементным ступеням, а потом узким коридором с выпяченными вдоль стен трубами, Витька тащил сумку, жалея, что тяжёлая, стукает по ноге — без неё поснимал бы сейчас. Женский силуэт двигался, изгибаясь, отходя то к одной стене, то к другой — на фоне светлого, дымного от пыли прямоугольника далеко впереди. А за съеденной тенями фигурой, перекрывая её, квадратный силуэт Альехо, его большая голова с поблёскивающей лысиной над венчиком собранных в хвост седых волос. Иногда он поворачивался, и был виден профиль с коротким большим носом. По бокам выступали из теней металлические колена труб.

В конце концов Витька не выдержал, поставил сумку к стене и, не надеясь, что получится, сделал несколько кадров уходящих спин. Подхватил сумку, догнал. Аглая, прижимая острое колено к двери, налегала, ковыряя в замке. Распахнула обитую старым деревом дверь:

— Прошу!

Витька вошёл, оглядываясь. Крашеные жёлтым стены упирались в грязноватый побелённый потолок, в углу громоздилась ломаная мебель, какие-то стулья и шкафчики с распахнутыми дверцами. Зеркало, большое, длинно положенное над маленькими столиками, заваленными склянками с гримом, угол с ширмой. За открытыми следующими дверями кто-то бегал, громко топая, покрикивал голосом начальника и мелькали фигуры.

— Ну, вот, — Аглая села на табурет, отразив спину в зеркале, и, зажав руки между колен, смотрела на Витьку, — нравится?

— Мрачно как-то.