Татуиро (Serpentes)

Но она поняла. Чужая речь, входя в её разум, устраивалась там и, казалось, дремала, но на самом деле дышала, двигалась, росла. Изо рта проникала в мысли. И ещё не становясь своей, слишком мало времени прошло, чужая речь уже не засыпала, когда Найя отвлекалась. Не шла пока обратно управлять словами, но понимать сказанное Найя стала. Вспышкой, с этой самой фразы, в которой звучал горький упрек.

Сначала она сбилась дыханием от возмущения. Как он может? Он, привязавший её, измученную, почти утонувшую, и резавший плечо ножом. А потом изнасиловавший её, пока спала. И он ещё упрекает? Ей хотелось выкрикнуть ему в лицо не один, а сто раз, показать, как сильна ненависть. Но чужая речь шевельнулась в голове — «твоего языка не поймёт, а я ещё не выросла, как надо». Соединяясь с мыслями, чужая речь говорила внутри головы, напоминая о том, как кормил её мастер и как смотрел, стараясь угадать любое желание. Как подтыкал шкуру и уходил спать к дальней стене, укрываясь короткой рваной циновкой. Пел ей, сидя на корточках. Зажигал светильник, тратя небольшие запасы масла, и сделал ей гребень расчёсывать волосы. А что она знает об этом мире? То, что мастер делал с ней, а она думала о совершённом только на своём языке, словами другого мира, из которого сама ушла, захотев этого со смертельной силой, — понимал ли он, что делает плохо, думая об этом словами и мыслями здешнего мира?

Два языка сплетались в её голове, заставляя мозг работать полнее и думать глубже.

— Тогда, — сказала Найя, выслушав свои мысли, — учи меня дальше, Акут. Пусть придёт день, когда ты сможешь мне всё рассказать, а я смогу понять.

И дни потекли. Привыкнув к мысли, что дождь перестанет нескоро, Найя училась. Взяв у Акута нож, она сделала первую зарубку на толстой жерди у двери, но через несколько дней спохватилась, что стала пропускать их, махнула рукой. И время потекло, свободное от плена стальной клетки часов или запаянного стекла колбы. Шло, как хотело. Медлило или пускалось частить звонкими каплями.

Частило, когда они разговаривали, помогая языку жестами. Медлило, когда Акут уходил, унося сделанные вещи, и возвращался с едой и следующей работой. Найя просилась пойти с ним, но он выставлял перед собой ладонь в отрицательном жесте. И на первую её обиду присел рядом на корточки, потрогал за ногу и, когда зло повернулась, посмотрел снизу умильно, как мышелов, просящий кусочек чёрного гриба. Она вздохнула и кивнула, отпуская его без груза обид. Глядя, как смывает дождь очертания его спины, подумала снова: она ведь не знает почти ничего, пусть пока так. А вот когда он сумеет рассказать, тогда она решит и, может, просто убежит сама.

Акут кормил свою жену и пел ей песни. Смотрел, как она ходит по хижине, показывает рукой на стены и миски, поворачивая к нему лицо с вопросом. Торопился ответить, радуясь тому, что нужен. И всякий раз, когда она с трудом, ломая и коверкая слова, повторяла за ним нараспев простые предложения, приходила грусть и острая жалость к ней, не понимающей своей силы. Акут знал, ударь он её сейчас по лицу, внезапно, наотмашь, когда она доверчиво смотрит, ожидая помощи, то вместе с обидой и яростью, подняв, может быть, ещё одну бурю, Найя заговорит на настоящем языке, выкрикнет пылающие слова и с той поры будет всё понимать. Но, понимая, будет следить за ним потемневшими глазами, забившись в дальний угол хижины и прижимая ладонь к подживающему плечу. Нет. Пусть идёт путём малого ребенка, привыкая к нему, своему мужу, и, может быть, когда-нибудь поймёт: они связаны и нет им судьбы поодиночке. Нет ничего просто так, и, найдя Найю на берегу, он выполнял своё предназначение.

Потому садился к стене и начинал говорить, не выбирая слов, не деля их на простые и сложные. Видел по её лицу, на котором уже не появлялось выражение беспомощной злости — понимает уже почти всё. А не поймёт, он расскажет ей снова и снова.

Говорил, когда отдыхал, но чаще — размешивая цветные порошки сушёной коры, ягод и листьев; полируя рукояти каменных скребков мерными одинаковыми движениями или свернутым клочком тряпки нанося на края циновки цветные узоры. Однажды Найя долго стояла за его спиной и после, присев на корточки, отобрала у него тряпочный узелок. Заглянула в лицо, нахмурясь с вопросом. И он, улыбаясь, кивнул. Пока Найя вытягивала руку, захватить побольше места для узора, он смотрел на шею, тоже вытянувшуюся, напряжённую и на рисунок на плече. Змея, окружённая кольцом шрама, становилась ярче. И больше. И, переведя взгляд на возникающий узор, Акут вдруг понял ещё одну связь. Змея на плече и рисунок на циновке… Тогда, чтоб не мешать ей творить ещё один мир, нарисованный и оживающий в сердцах тех, кто будет смотреть на него, он, не вставая с колен, переполз к стене, свесив руки, закрыл глаза и снова стал рассказывать.