Таволга

— Если война родит героев, то откуда берутся чудаки? Для чего, скажите на милость, этой девочке авиация? — сплюнул и замолчал.

Ермаков последним зарулил на стоянку, заглушил двигатель, откинулся на спинку сиденья и пробыл с минуту в неподвижности. Когда она подошла получить замечания, он усмехнулся так, что у Веры сжалось внутри.

— В воздухе надо все видеть, как видит птица, а ты неспособна.

— Я хочу летать, — робко сказала она.

— Ворона тоже летает.

Багровое солнце спустилось за горизонт. Ермаков в палатке осмотрел постель — нет ли скорпиона или фаланги. Его передергивало от одного вида этих тварей. Вылил на пол ведро воды, чтобы стало немного прохладнее, и попытался уснуть.

Сон не шел. Думал: попал ли его рапорт, третий по счету, командующему? Если нет, то где они оседают?

До того, как оказаться здесь, инструктором, он летал на ИЛе за линию фронта, штурмовал вражеские позиции — прочесывал дороги, скопления колонн и техники. Тридцать шестой боевой вылет оказался неудачным. Немцы точно определили точку пересечения штурмовиками линии фронта и сосредоточили там такой огонь, что из девяти машин прорвалась только одна. Его друзья падали, как тетерева из выводка, попавшего в охват охотникам. Он видел, как несколько самолетов горело, как завалилась «семерка» Ивана Нарукова, как споткнулся об огненный шквал Рамиз Хиталишвили, а потом тряхнуло и его — брызнуло в лобовое стекло маслом, и двигатель потерял тягу. Попытался приткнуться к березовому островку — напрасно, рули не слушались…

Он вылез из кабины и даже не почувствовал вначале, что ранен. Стабилизатор оказался обломан, кабина стрелка развороченной, а то, что осталось от человека, висело на ремнях…

Вода испарялась, стало душно, чем прежде. «Хочу летать», — вспомнил он.

Для пополнения женского полка прислали полтора десятка девушек и раскрепили по экипажам. Вера досталась ему. Он был против — не женское дело. Если уж так не терпится воевать, иди в сестры милосердия. И что такое десять парней и одна девушка в экипаже? Нужны железная дисциплина и устремленность, а они собирают цветки. Да и сам он чувствовал постоянно ее присутствие, ловил себя на мысли, что думает о ней по ночам, попадает от нее в стеснение, и злился. У него не осталось девушки дома, которая бы ждала, считал, что это хорошо — меньше забот. И, вообще, пока война, надо быть подальше от этого дела.

Он закурил, вышел из палатки и, обогнув заросли саксаула, увидел Веру. Она сидела, опустив голову.

— Курсант после отбоя должен спать, — напомнил он.

— Я сейчас уйду, — заторопилась она.

— Сиди, — он опустился рядом, — все равно завтра летать не будешь. Надо знать меру способности, в тебе одно упрямство. Война! В ней сгорают и не такие, как ты.

— Я хочу летать, слышите! — в голосе зазвучал вызов.

Его рассмешил этот лепет.

— Никто запретить хотеть не может, но этого мало. Надо быть хозяйкой в небе.

— Я хочу быть хозяйкой, — повторила она упрямо.

Это развеселило его.

— Из тех, кто мог без оглядки так говорить о себе, я знал одного. Только одного, чей позывной наводил ужас на фашистов в воздухе. Многие, услышав его, уклонялись от боя. После одной карусели, он, сильно потрепанный, возвращался домой, и оставалось совсем немного, когда двигатель сдох — не хватило горючего. Он планировал на лесную дорогу. Перед самой посадкой на нее выбежал пастушонок. И он свалил свой Як на крыло.

Ермаков смолк, глядя на лунную равнину, где начинающая засыхать песчаная осока отливала мертвой серостью, на небо в звездах. В саксаулах крикнула кем-то потревоженная сойка, пробежал тушканчик и пропал тут же.

Он почувствовал легкое прикосновение ее руки на шее. Дрогнуло в нем, ударило в голову, хлынуло, как из прорванной плотины, грозя затоплением. Он пересилил себя и встал:

— Что с тобой?

Она встряхнула рукой, потом стала втаптывать.

— Кого давишь?

— Каракурта… Он полз по кромке воротничка. Если бы вы пошевелились…

Ермаков взял ее голову в ладони, уставился в лицо:

— Зачем ты это сделала?

— Вы только что говорили о человеке, который умел жертвовать собой. Теперь война и ваша жизнь дороже моей.

— Вера, что ты говоришь…

Он взял ее руку, повернул к свету и увидел на пальце маленькое пятнышко.

— Идем в медпункт, немедленно!

Сыворотки не оказалось. К утру начались судороги и удушье. Фельдшер расстегнул ей ворот, чтобы легче дышалось. Достал из кармана летную книжку. Когда же попытался расстегнуть другой карман, она вцепилась в него.

— Нет-нет, успокойтесь. — Фельдшер оставил попытку, проверил пульс: — Аритмия.

Начался отек, лицо синело.

— Вера, — Ермаков растерянно повторял: — Ты будешь летать, станешь птицей…

Чуть забрезжило, он побежал к самолетной стоянке. Через час отвез в расположение дивизии.

— Вера, — повторил он.

— Я надеялась все-таки встретить вас, и вот, как видите… — Она достала из кармана плюшевого медвежонка.

ЩУКА

Настоящих охотников мало. Я встретил их не более четырех-пяти, несущих то, что хуже неволи. К ним причисляю давнего моего приятеля, пилота Демьяна-рыболова.