Таврические дни

Чайка слезла с седла и, держа в руке повод, подошла к офицеру, прислушалась к замирающей жизни, свистящей в его горле, и махнула рукой.

— Аккуратно ты его, — сказал Кащеев.

Горящими глазами Чайка поглядела на доктора и на белый нарукавник, который он все еще зажимал в своем кулаке.

— Да уж не тряпочками отбиваться от них, сволочей! — с ненавистью сказала она, облизывая губы.

Вот какая она была, эта девушка из Омска! Порой она вызывала в нем страх, порой ядовитое, злое любопытство. В общем, отношение его к ней было путаное, а поэтому не товарищеское, не простое. Кащеев убедился: она была способна полоснуть шашкой живого человека и хладнокровно вытереть клинок о свою юбку!

Спала она, как мужик, густо всхрапывая; во сне с уголка ее пухлых накусанных губ — имела привычку кусать губы — стекала на щеку слюна. Вместе с тем она знала слова чародейской нежности. Винтовку она называла «дальнозорочкой». Тяжело раненные бойцы были у нее «неживуши». Своему верховому коню и всем коням вообще она говорила: «лошадушка-лошада».

Так, работая рядом, они прошли всю Польшу. Они вместе стояли под Варшавой, слушая, как гремит генеральный бой и снаряды ложатся в синюю Вислу. Их путь был одинаков. И одной родине, найденной заново, они служили с одинаковой готовностью умереть.

Но вот под колесами тачанки шуршат пески левого берега Днепра. Холодом, промерзлой травой веет с таврической степи. Сумерки густеют, темная глубина степи необъятна, и почему-то кажется: необычайно громадный черный кот сворачивается там клубком, собираясь спать под морозным небом, урчит и черными лапами скребет землю.

Голова дивизии уже вошла в Каховку. Брешут собаки. Слышны голоса жолнеров. Чайка спит, прислонясь плечом к доктору, и щека ее пышет ему жаром в лицо.

Колонна тачанок останавливается среди степи. Ветер шуршит песком.

— Ночевка в Каховке, — говорит ездовой, оборачиваясь к доктору. — Я ж говорил. Не верили! Чаечку нужно поселить в теплое место.

IV

Двумя перешейками — Чонгарским и Перекопским — Крымский полуостров пришит к континенту. Последний белый стервятник, барон Врангель, привел на полуостров изрядно поредевшие, но отборные части деникинских армий. Их было двадцать пять тысяч, и эта голодная, озверевшая, прошедшая огонь и воду орда сидела в крымской бутылке, зализывая раны, огрызаясь на перешейки, молясь Пилсудскому, бомбардирующему Киев, не веря ни чоху, ни вздоху, — орда, привыкшая убивать и грабить и готовая на все.

Орда расположилась на полуострове, под бездонным небом юга, и жрала. До корней обгладывала она землю полуострова, опустошала его виноградники, резала барашков и жирных степных волов. Вместе с вооруженной ордой на союзных транспортах прибыли в Крым из Новороссийска толпы деникинских сановников и семьи их, толпы интендантских воров и семьи их, толпы членов всяческих совещаний и семьи их. По, шатким трапам, поеживаясь под легкими форменными шубками, спустились на крымскую землю перепуганные воспитанницы институтов для высокородных девиц: в те годы их таскали по всем щелям огромной страны, где еще чадила душа белой России.

Актрисы с цыганскими серьгами в ушах, с перстнями и кольцами на пальцах заселяли ялтинские гостиницы. Подняв воротник пальто, гулял по набережной расстрига и публицист Григорий Петров. Спекулянты всех чинов и талантов, насквозь прожженные лихорадкой наживы, покупали комнаты и коньяк, продавали коньяк и бриллианты, дорогих женщин и твердую валюту. По улицам курортных городков, как ночные сторожа на пустыре, бродили профессора и журналисты, знаменитые адвокаты и напуганные иереи в цветных подрясниках, безработные шулера, банковские и акцизные чиновники.

Всем этим людям, оглушенным громом эвакуаций, нужно было жрать, работать или мошенничать, «спасать Россию» или в сторонке дожидаться ее «спасения». Но прежде всего — жрать! В умелых и опытных контрразведках на полу и стенах не простывала кровь, но задавленные и голодающие рабочие пугали не только тем, что молчали, но и тем, как умирали под пытками. В лесистых горах, ощетинясь винтовками, бродили партизаны. С побережья ночами были видны их дерзкие костры. Генерал Слащев с лицом в голубых отеках, похожий на резиновое, надутое воздухом чучело, сипящим голосом требовал, чтоб на улицах вместе с коммунистами вешали спекулянтов. Мерцая пьяными от кокаина глазами, он кричал, чтобы у буржуазии отнимали деньги и драгоценности. Он желал служить белому делу, сокрушая его фундамент. Митрополит в проповедях своих утешал верующих, говоря, что всемилостивый господь избрал Крым своей резиденцией на оплеванной, оскверненной и залитой кровью земле. В армии, особенно в штабах, шла глухая война между заслуженными стариками и молодежью, хлебнувшей хмеля скоропалительных карьер.

Барон Врангель был помещик и монархист, армия его пела царский гимн, но крушение Деникина, его личного врага и соперника, стояло перед глазами, и Врангель издал земельный закон, по которому помещичья земля «уступалась» крестьянству. Земля эта уступалась не даром, а за выкуп, рассроченный на двадцать пять лет.