Таврия

Валерик, притаившись среди взрослых, слушал Мурашко с каким-то восторгом, с внутренним наслаждением и страхом. Днепровская вода потечет в степь! Такое в самом деле жило до сих пор только в думах и мечтах народных… А он, этот чудаковатый, не постигнутый им Мурашко, стоит у стола, разложив свои многочисленные записи, схемы и диаграммы, и говорит о будущем таврическом канале, как о чем-то уже реально осуществимом.

Гости, усевшись кто где, слушали Ивана Тимофеевича с напряженным, почти мрачным вниманием, украдкой обмениваясь между собой задумчивыми взглядами.

Сегодня у Мурашко собрался, можно сказать, цвет асканийской интеллигенции, люди, которых водяной механик Привалов, будучи в хорошем настроении, называл мозгом Аскании, «сезонниками не простыми, а учеными». Среди присутствующих были: тот же Привалов; заведующий зоологическим парком Евдоким Клименко, которого в шутку называли Ноем асканийского ковчега и который лишь накануне вернулся из Джунгарии, куда ездил добывать для своего ковчега лошадей Пржевальского; был тут также бонитёр Михаил Федоров, известный всему югу специалист своего дела, первый из бонитёров не немцев, которого пригласили к себе на службу Фальцфейны. В углу возле Валерика сидел, распространяя запах карболки, ветеринарный врач Кундзюба — сосед Мурашко, занимавший второе крыло этого домика, с самого начала рассчитанного на две семьи. Жена Кундзюбы, которую звали странно: Олимпиада Павловна, тоже пришла, но она осталась на веранде в обществе Лидии Александровны. Сквозь прикрытую дверь оттуда то и дело доносился звонкий голосок Светланы и приглушенное бренчанье гитары. Играл Яшка-негр, который бывал в семье Мурашко довольно часто и считался здесь своим. Его, одинокого, заброшенного на чужбину, видимо тянуло сюда, в этот ласковый, гостеприимный и уютный дом. Русским языком Яшка как следует еще не овладел, и принимать участие в общей беседе ему было трудно, зато он прекрасно умел играть на гитаре негритянские песни, развлекая Светлану, готовую бесконечно слушать их.

Валерик с самого начала примкнул к мужской компании. То, что излагал сегодня Мурашко перед своими друзьями, пахнуло на парня необычайной освежающей силой, прогрохотало, как первый над степью весенний гром, который и пьянит, и чарует, и настораживает… Как подлинный властелин природы, стоял сейчас садовник, освещенный лампой, среди своих праздничных схем, выведенных на прекрасной бумаге, где Валерик едва узнавал свою Таврию, обновленную, с непомерно увеличенным Днепром и такими же большими Каховкой и Чаплинкой…

— Смотрите сюда, — показывал хозяин гостям свои владения. — Можно подпереть воду вот здесь, возле последнего нижнего порога, поведя канал мимо Александровска и дальше по долине реки Куркулак… Это далеко. Я — за другой вариант: запруду ставим возле Каховки и оттуда уже берем начало канала. Этот вариант дает возможность вывести воду в степь кратчайшим путем…

— Иван Тимофеевич, — осмотрев эскизы, обратился к Мурашко — бонитёр, грузный, строгий на вид мужчина лег сорока. — То, что вы предлагаете, — прекрасно. Это более величественно, нежели канал Ибрагимия в Египте. Но скажите, пожалуйста… кто за это возьмется?

Неловкое молчание воцарилось в комнате.

Курил возле окна Привалов. В задумчивости перебирал свою ноеву бороду Клименко. Потупился Кундзюба.

— Вопрос ваш уместен, Михаил Григорьевич, — сказал после паузы Мурашко. — Знаю, лежат в наших министерствах и департаментах целые кладбища разных проектов… Но я ночи не спал совсем не для того, — неожиданно повысил голос Мурашко, — чтобы эти кладбища увеличились еще на один крест! Тернии, которыми будет устлана моя дорога, я предвидел, и потому выдвигаю на первое место презреннейшую, но самую пробойную силу в наше время — выгоду. Колоссальную выгоду, которую принесет с собой канал. Меня лично больше интересует лес, который пройдет в степи до самой Строгановки и Кинбурна, а их я заинтересую чистоганом… Строительство магистрального канала возьмет, должна взять на себя казна.

— Казна не возьмет, — глухо прогудел в бороду Клименко.

— Почему? Казна строит магистральный, а землевладельцы достраивают уже оросительную сеть. За воду, получаемую от канала, они платят казне и, в свою очередь, могут перепродавать ее арендаторам… по значительно более высокой цене.

— Всем выгодно, никто не обижен, — спокойно улыбнулся Ной асканийского ковчега. — Расставил, как силки… Но сомнительно, чтоб землевладельцы пустили казну хозяйничать на своих землях…

— Не пустят? Ну что ж… Я и это предусмотрел…

— Погоди, Тимофеевич, — отошел от окна Привалов. — Ты говоришь: запруду возле Каховки…

— Ты не согласен?

— Только приветствую: давай, первым пойду плотину гатить. Хотя голыми руками тут, верно, не много нагатишь. Однако меня сейчас даже не это волнует… Скажи мне, Тимофеевич, сколько будет затоплено в верхнем плесе колоний, экономий, монастырских угодий?

— Сто пятьдесят тысяч десятин!

Механик молча улыбнулся, пуская дым кольцами.