Тавро

Мальцев промычал: «Н-н-нда. Нехорошо». И опустил голову, ощущая, как стыд покрывает щеки, как совесть где-то между животом и грудью заболела долгой болью. Пробормотал:

— Чего он так? Может, чего случилось?

Ему захотелось ее обласкать, сказать, что все будет хорошо, что, ну, бывает. Еще больше ему хотелось уйти и снова повеселеть. Мальцев вытащил тогда из сумки пять банок тушенки, но сразу же подумал, что четыре или пять, какая же разница, и оставил бабе четыре. Он уснул в ту ночь с трудом, но утром был уверен, что сон пришел к нему легко.

Мальцев быстро забыл этот случай, но отношение его к женщине вообще с тех пор изменилось. Уважения не прибавилось, но появилась жалость, которую он часто путал с пониманием.

Костры из заготовленных, ровных как на подбор, поленьев горели иногда и днем, но только третьей ночью произошло тайно ожидаемое.

Он любил Бриджит, ее глаза с их легкостью помогали жить, тело — приятно существовать. Но она не была наименьшим злом, которое он искал. Франция тоже им не была. Значит, свобода не наименьшее зло? Что же тогда? Столько лет насмарку, что ли? И шкурой своей рисковал для чего, а? Что ж теперь?

Он зачарованно глядел на синь костра, зачастую освобождающую человека от шелухи бытия, знал, что ответ в нем сидит уже давно — может, и до первого его дня на свободе. Да, может, он еще там, в Союзе, все знал, но не слушал невыгодного, смертельно невыгодного…

Он отвернулся от огня и запретил себе беседовать с собой. «Это все от одиночества. Кругом чужое. А она уехала! Бросила. Напьюсь».

Выбрав из запасов сенатора Булона что-то сорокаградусное, Мальцев стал представлять себе этот дом своим, а море, что рядом, — нашим.

Новой ночью, облевав пол гостиной, он едва добрался до постели.

Ему снилась мать. Насмешливо улыбаясь, она била сына молотком по голове и спрашивала, уверенная: «Ну что, вступишь в партию?».

Утром Мальцев, спасаясь от головной боли и чувства внутренней нечистоты, бродил по комнатам, трогал мебель и пил пиво.

«Пойду на пляж», — решил он.

Потоптавшись, Мальцев подошел к зеркалу, всмотрелся. «Все-таки любопытно быть робким марсианином. А ведь никто не скажет — за скандинава, арийца или даже за латинянина могут принять. А ты ведь не просто варяжонок-славянин. Э! Ты из другого мира. Ты ренегат, потому что пошел против власти — она ведь продолжает сидеть в тебе. Ты хочешь свободы, а в тебе продолжает сидеть непримиримость к ней. Ты — урод, хотя этого никто не увидит».

Пиво начало побеждать головную боль.

«Я все равно пойду на пляж, а через несколько дней поеду назад и найду работу».

Мальцев говорил себе все, что знал давно и наизусть, но он вновь и вновь раскрывал перед собой свои истины так, как человек ест перед особенно тяжелым трудом.

Почище одевшись и пробормотав «смело мы в бой пойдем», Мальцев пошел к калитке. Проходящая пожилая женщина в ответ приятно оскалила зубы.

— Хороший день сегодня, правда? А как месье Булон, у него все хорошо?

Мальцев автоматически перевел ее слова на русский, и получалось, как у Чехова, когда говорят слуги.

— Я приехал не с ним, с его дочерью.

«Чего она спрашивает? Да здесь так принято. Но чего она все-таки спрашивает?» Мальцев старался быть вежливым, но ответ прозвучал все же сухо.

Женщина воскликнула:

— С мадемуазель Бриджит! Помню ее еще совсем маленькой. Как время бежит. Очень хорошие люди, вежливые, предупредительные. Хорошие соседи… да, заболталась я. Хорошего вам дня.

«Хо-ро-ше-го в-ам д-ня. — Так говорит, будто леденец жует». Мальцев долго смотрел женщине вслед. «Может, она деньги Булону должна? Чушь, здесь люди всюду вежливы. Благополучие рождает вежливость и равнодушие. Им бы революцию». Мальцев скривился. «Тебе бы только революции».

По дороге Мальцев вошел в запах хвойных деревьев и сразу же сделал юношески быстрое движение. Появившаяся в ребрах боль притупила зрение. Он похватал ртом богатый солнечной и хвойной чистотой воздух. «Как рыба, как рыба». Резкое движение избивающих его ног, гневные французские лица над ним, бессмыслица случившегося у заводских ворот сумели вызвать в Мальцеве мгновенную жажду мести. Встречавшиеся люди улыбались и улыбались. «Ничего, посмотрим, как будете шкириться, когда наши танки придут». Мягкий песок пляжа играл его ногами, тянул, дергал. Бинт под рубашкой елозил тупой пилой. По лицу растекался холодный пот. А люди продолжали ему уродливо улыбаться. Мальцев сел на песок — он почувствовал себя нелепым существом с искривленной душой. Только когда появилась тучка, закрывшая солнце, он понял: свет, отскакивающий от моря и пляжа, жмурил глаза и растягивал рты. Никто не смеялся. И Мальцев тогда улыбнулся этим людям, а на обратном пути к дому подумал несколько раз, что нет, он не хочет видеть тут советские танки, что не он этого хотел, а его глупость, его отчаяние. Он был готов просить прощения у хвойного запаха.

Это искреннее желание принесло Мальцеву облегчение. В конце концов он никому в этой стране не хотел зла, наоборот…