Те, что от дьявола

Я хотела умереть той же смертью и подставила шею, чтобы на нее набросили позорное лассо. Негры уже сняли его с шеи Эштевана…

— Королева неприкосновенна [153], — произнес герцог, этот гордец, считавший себя выше короля, и щелкнул арапником, отгоняя черных слуг. — Вы будете жить, сударыня, — обратился он ко мне, — чтобы постоянно размышлять о том, что сейчас увидите.

Он свистнул. Прибежали две огромные свирепые собаки.

— Бросьте им сердце предателя, — процедил герцог.

Я и сама не знаю, что вспыхнуло в моей груди.

— Ты можешь отомстить лучше, — сказала я. — Заставь меня съесть его сердце.

Он замер, словно бы ужаснувшись.

— Неужели ты так безумно любишь его?

Да, я любила Эштевана до безумия, но дон Кристобаль заставил меня любить его еще безумнее. В ту минуту у меня не было ни страха, ни отвращения перед несчастным кровоточащим сердцем, полным мной, еще горячим от любви ко мне, и я хотела только одного — чтобы это сердце слилось с моим…

Я молила на коленях, молитвенно сложив руки. Я мечтала избавить благородное обожаемое сердце Эштевана от гнусного святотатственного надругательства. Я причастилась бы его сердцем, словно гостией. Разве не был Эштеван моим богом?! Я вспомнила Габриэлу де Вержи [154] — мы столько раз перечитывали с Эштеваном старинную историю! — и позавидовала. Она показалась мне счастливицей, ей позволили поместить в своей груди сердце возлюбленного и стать для него живой гробницей. Но, узнав, какова моя любовь, герцог стал еще беспощаднее. На моих глазах его собаки накинулись на сердце Эштевана. Я бросилась к ним, я дралась с ними. Но не смогла отнять. Они изорвали своими окровавленными мордами на мне платье, искусали меня.

Герцогиня замолчала. Лицо ее стало мертвенно-бледным, она задыхалась, но все-таки превозмогла себя и поднялась. Подошла к комоду, потянула ящик за бронзовое кольцо и вынула оттуда платье, все в лохмотьях и бурых пятнах.

— Смотрите! — сказала она де Тресиньи. — Вот кровь человека, которого я любила и чье сердце не смогла отнять у собак! Когда я остаюсь одна и меня душит отвращение к моей позорной жизни, когда, нахлебавшись грязи, я давлюсь ею, когда дух мщения ослабевает во мне, когда гулящая девка ужасает былую герцогиню, я надеваю это платье, я касаюсь своим оскверненным телом окровавленных складок, которые по-прежнему жгут меня, — и во мне воскресает жажда мести. Кровавые лохмотья — мой талисман. В изорванном платье ярость и жажда мести прожигают меня насквозь, оно пробуждает силу, которой хватит на целую вечность!

Де Тресиньи содрогался, слушая глухой женский голос. Герцогиня внушала ему ужас — жестами, словами, даже лицом — оно превратилось в лицо горгоны [155], он даже увидел змей, шевелящихся вокруг ее головы, змей, что поселились у нее в сердце. Ему казалось, он понял, что имеет в виду эта женщина, произнося слово «месть», которое словно бы дымилось у нее губах.

— Да, это месть, — вновь заговорила герцогиня. — Теперь вы понимаете, какова она, моя месть! Я долго выбирала ее — так выбирают кинжал, который должен причинить как можно больше боли, зазубренный кинжал, чтобы больнее раздирал ненавистного. Покончить с герцогом одним ударом? Нет, не этого я хотела. Разве он убил Вашконселуша, как подобает дворянину, собственной шпагой? Он отдал его на расправу слугам, бросил его сердце собакам, а тело, скорее всего, на свалку. Я не знаю, где его тело. И никогда не узнаю. И за все это просто-напросто смерть? Нет, скорая казнь была бы излишней мягкостью. А я хотела для него медленной, жестокой, мучительной пытки. К тому же герцог не труслив. Его не испугаешь смертью. Все Сьерра-Леоне умели встречать ее лицом к лицу. Зато труслива его гордость — непомерная гордыня, как огня, боится бесчестья. Так значит, нужно жалить его гордыню, распять гордеца на кресте гордости. Опозорить имя, которым он так гордится! И я поклялась, что втопчу имя Сьерра-Леоне в самую вонючую грязь, им будет зваться самое постыдное и позорное, что только есть на свете, — проститутка, продажная девка, шлюха, которую вы сегодня вечером подхватили на бульваре!

Глаза ее загорелись радостью, словно меткий удар попал в цель.

— Но знает ли герцог, кем вы стали? — спросил де Тресиньи.

— Если не знает, то узнает, — ответила она с непоколебимой уверенностью человека, все рассчитавшего, продумавшего и спокойного за будущее. — Слух о выбранном мной ремесле рано или поздно дойдет до него и забрызгает грязью моего позора. Любой из мужчин, что поднимается сюда, может плюнуть в герцога известием о бесчестье его жены, и такой плевок уже во веки веков не сотрешь. Но слух, известие — случайность, задумав отмщение, я не могу полагаться на случайность. Чтобы месть осуществилась вполне, я должна умереть: сообщение о моей смерти откроет ему всю правду и раздавит его позором.

Последняя фраза показалась де Тресиньи несколько туманной, он не совсем понял, что герцогиня хотела сказать. Но она с безжалостной ясностью все разъяснила: