Те, что от дьявола

Хозяева, которыми я обзавелся, сняв комнату, — провинциальные обыватели из мещан — придерживались тона, я бы сказал, благородного. Пожилые муж и жена обращались со мной с той старомодной учтивостью, какой веет, будто духами, только от прошлого, а нынче ее не сыщешь не то что в низком сословии, но и среди своих. Я был молод, а молодость не склонна развлекать себя наблюдениями, тем более за старичками хозяевами, которые нисколько меня не интересовали, ни сами по себе, ни теперешняя их жизнь, ни прошлая, да и виделся я с ними только за столом, обедая или ужиная. Воспоминаниями они со мной не делились, а сообщали всевозможные городские сплетни, муж не без ехидной насмешки, его набожная жена спокойно и доброжелательно, но с тем же удовольствием. Впрочем, кажется, как-то зашла речь о путешествии хозяина дома в молодые годы, путешествовал он долго, по неведомой причине и за чужой счет, потому и женился поздно, а невеста все это время его ждала. В общем, славные, тихие, мирные обыватели, которые жили точно так же тихо и мирно. Жена по целым дням вязала мужу чулки в резиночку, а муж, помешанный на музыке, пиликал на скрипке, разучивая пьесы Виотти[32] в чердачной комнатке, как раз надо мной. Вполне возможно, они были когда-то богаче и взяли жильца, чтобы как-то возместить свои потери, но ничего, кроме присутствия чужого человека в их доме, не говорило о стесненных обстоятельствах. Дом дышал благоденствием, будучи из тех старинных домов, где в шкафах лежат стопы душистого белья, на полках красуется массивная серебряная посуда, а прочная солидная мебель, свидетельство патриархальной незыблемости, спокойно стоит по местам, потому что никто ее не собирается менять в угоду быстротекущему времени. Мне хорошо жилось у них. И кормили они меня вкусно, и я, подчиняясь их уговорам, поднимался из-за стола не раньше, чем наедался «до кончиков усов», по выражению старушки Оливьетты, которая прислуживала нам за столом и льстила трем волосинкам в кошачьих усиках младшего лейтенанта — зеленого юнца с едва пробивающейся растительностью.

Я прожил у них около полугода тоже тихо и мирно, и ни разу речь за нашим столом не заходила о той особе, которую мне предстояло здесь встретить.

Но вот однажды, спускаясь в обычный час в столовую, я увидел высокую молодую девушку. Она стояла на цыпочках и старалась дотянуться до вешалки и повесить шляпку. По непринужденности, с какой она вела себя, чувствовалось, что человек она свой, домашний, и только что откуда-то вернулась. Вытянувшись в струнку, протягивая руки к слишком высокой вешалке, она походила на танцовщицу — гибкий стан, облитый зеленым шелком корсажа с бахромой, белая юбка, без стеснения по моде тех лет подчеркивавшая пышные бедра. На звук моих шагов девушка обернулась, я увидел ее лицо, но тут же она продолжила свое занятие, словно меня и не было. Только повесив шляпку и сосредоточенно, с почти вызывающей медлительностью разгладив каждую ленточку, девушка вновь повернулась ко мне — как-никак я стоял рядом и дожидался возможности ее поприветствовать — и, смерив взглядом очень черных глаз, которым прическа под императора Тита с собранными на лбу завитками придавала совершенно особенную глубину, удостоила чести заметить. Я ломал голову, кем могла быть эта особа, явившаяся в обеденный час к нам в столовую. Гостей у нас никогда еще не бывало. Между тем девушка, по всей видимости, пришла на обед. Стол уже накрыли, на нем стояло четыре прибора. Однако мое удивление при виде незнакомки оказалось пустяком по сравнению с тем, какое я испытал, когда мои хозяева, войдя в столовую, представили мне ее: их дочь, закончила пансион, вернулась и будет жить теперь дома.