Те, что от дьявола

Глаза незнакомки были поэзией, взгляд — любовным посланием. Мужчина не выпустил руки своей спутницы, должно быть еще ощущавшей лихорадочное дыхание пантеры, он прижал эту руку к сердцу и увлек женщину к главной аллее сада, снова разделив надвое толпу, не обратив ни малейшего внимания на шепот и восклицания простонародной публики, все еще находившейся под впечатлением от поступка неосторожной дамы. Пара прошла мимо нас с доктором — они шли, тесно прижавшись, глядя друг на друга так, словно желали одного: слиться, наконец, воедино, превратившись в одно существо, занятое всегда и повсюду только собой. Глядя на них, невольно думалось о небожителях, которые ни на миг не опускаются на землю, — даже ступая по ней, они плывут по жизни и миру, одетые облаком, подобно бессмертным у Гомера!

Такие пары редко можно встретить в Париже, поэтому мы с доктором стояли и смотрели им вслед: за женщиной волочился по пыли черный блестящий трен — исполненный презрительного высокомерия павлин пренебрегал даже собственным оперением…

Тесно прижавшись друг к другу, освещенные полуденным солнцем, они величаво шествовали по главной аллее и выглядели великолепно. Вот они уже у решетчатой ограды, вот уже сели в ожидающую их у входа коляску со сверкающими медными накладками на дверце…

— Им и до Вселенной нет дела, — сказал я доктору, и он понял, что я хотел сказать.

— Да, Вселенная их мало заботит, — отозвался он со свойственной ему ядовитостью. — Они не видят вокруг ни одного творения, и что уж совсем непростительно, проходят рядом со своим доктором, не замечая его.

— Неужели вы были их врачом?! — вскричал я. — Так скажите же мне скорее, дорогой доктор, кто они такие?

Но доктор молчал, он, как говорят актеры, держал паузу, чтобы произвести оглушительный эффект, он и тут был непрост, наш старичок!

— Так и быть, скажу, — произнес он наконец. — Филемон и Бавкида![61]

— Вот уж одолжили, доктор! — отвечал я. — Филемон и Бавкида, шествующие с гордым видом и ничуть не похожие на античных! Нет, им не подходят эти имена. Лучше назовите их собственные.

— А разве вы их не знаете? — удивился доктор Торти. — Неужели, бывая в свете, где я никогда не появляюсь, вы ни разу не слышали разговоров о графе и графине Серлон де Савиньи — образце безупречной супружеской любви?

— Ей-богу, никогда не слышал, доктор! В свете мало говорят о супружеской любви.

— Гм… Ну что ж, вполне возможно, так оно и есть, — произнес доктор, отвечая скорее на свои мысли, чем на мои слова. — В вашем свете — кстати, он и их тоже — обходятся без многих более или менее разумных вещей. Супруги почти весь год живут в старинном замке де Савиньи в Котантене, но у них есть и другие причины избегать света: в свое время о графе и графине ходили такие слухи, что в Сен-Жерменском предместье, еще сохранившем кое-какие представления о дворянской солидарности, предпочитают молчать о них, а не говорить.

— Что за слухи? Вы только разожгли мое любопытство, доктор! Не сомневаюсь, что вы о них кое-что знаете! Замок де Савиньи находится неподалеку от В., где вы столько лет лечили больных.

— Ох уж эти слухи! — вздохнул доктор, задумчиво беря понюшку табаку. — В конце концов все решили, что в них нет ни грана правды. Все давно в прошлом. Однако, несмотря на то что брак по сердечной склонности и супружеское счастье остаются в провинции идеалом всех романтически настроенных и добродетельных матерей, они — во всяком случае те, которых я знал, — не решаются приводить в пример своим юным дочерям эту любящую пару.

— Но вы все-таки их назвали Филемоном и Бавкидой, не так ли, доктор?

— Бавкида, Бавкида… Гм! А не кажется ли вам, сударь, — тут он согнутым пальцем погладил свой горбатый, как у попугая, нос (была у него такая привычка), — что эта отчаянная больше похожа не на Бавкиду, а на леди Макбет?

— Дорогой мой доктор, — заговорил я самым нежным, самым ласковым тоном, — вы, конечно же, мне расскажете все, что знаете о графе и графине де Савиньи!

— Кто, как не врач, исповедник нового времени, — произнес доктор нарочито приподнятым тоном. — Он заменил священника, сударь, и должен хранить тайну исповеди, как хранит ее кюре…

Старик насмешливо поглядел на меня, зная, как я почитаю и люблю католическую Церковь, к которой сам он относился враждебно. И подмигнул мне, радуясь, что поймал меня на крючок.

— И доктор сохранит ее… в точности как кюре, — добавил он со смехом, и смех у него был самый что ни на есть издевательский. — Идемте-ка туда и побеседуем.

Он увлек меня к деревьям, что тянулись рядком вдоль аллеи Ботанического сада, а потом и вдоль бульвара де Лопиталь, усадил на скамью с зеленой спинкой и начал: