Те, кого ждут

- А что - можно думать играючи? Нет, любовь происходит из доверия. Доверие предшествует любому верованию и любой уверенности.

Я сижу на столе, болтаю ногами. А почему бы не болтать? Наконец-то обед, можно закрыться в моем кабинетике, вывесив снаружи табличку: "Просим не портить аппетит", - хотя какой тут аппетит, если с утра уже два литра кофе и полпачки едких дымовин? Какой тут аппетит, если во всей редакции лишь одна табличка может смутить, а там еще, помимо таблички, имеется прыткая секретарша с маленькими шныряющими глазками... Вот я и сижу у полуприкрытой двери, иногда горланю: "Ария начинается!" - очередной настырник блуждает взглядом по вороху листов. Да бросьте! Вам почудилось. Никто ничем не звякал. Это Зоя дзинькает моей зажигалкой по трубчатой ножке стульчика. Нет, нам третий не нужен, потому что пить с отставниками мечты - это не праздник, это тяжкий труд.

- Слушай, а ты смотрел "Друг моего сына"? Там влюбленная женщина говорит... Дословно не помню. В таком смысле, что дети - это ощущение собственного превосходства над необходимостью, а превосходство...

- ...не дает ощущения вечности. Только любовь дает чувство вечности.

- Так ты смотрел? Как эту актрису зовут?

- Не смотрел. Я просто догадался.

У Зои язычок рыжего пожара прямо к губкам прильнул.

- Подожди, Владов, не пей. Повтори. Что ты сказал?

Я просто слежу, как ты постукиваешь носочком туфельки по боковине стола: "Так-так-так-вот-так-так".

- Я догадался.

- Закрой ты эту дверь, пересядь поближе, мне не слышно.

Я волчонок, я маленький чуткий волчонок, я хочу во всех пружинящих, шаркающих, рвущих различить один-единственный звук, один-единственный жест свидетельство того, что ты уже не станешь противиться моему настырному напору. Мне хочется, это моя охота, поэтому я придвинусь поближе. Все давно уже случилось, никому больше не доверяй своих снов. Теперь ты раскрыта для моих глаз, и только для моих, ведь я умею читать невидимые буквы на невидимых листах. Все случилось в начале июня, я жду подходящего случая, когда все крепости рухнут. Ты вошла в мою жизнь в начале июня, когда зарождалась жара, солнце уже осмелело - сквозь решетки коридора прокапали подковки каблучков, и сразу завертелся ураган улыбок: "Сколько лет! Сколько зим!" - и ты, в ладошки собирая ливень поцелуйчиков, рассеянно высмеялась: "Да уж, столько! И столько весен не трескались в десны!". Да, все было сказано именно так, и от зашторенного окна остролицый курносик, почти не разжав упрямых губ, неловко процедил: "Вам бы пророков рожать, а вы словоблудите", - и ты не нашлась, что ответить, вспыхнула только: "Что за прорицатель тут завелся? В мое-то отсутствие!" - и после, после жарких ручейков, обжегших губы, языки размякли, развязались, и так меня представили: "Данила-Мастер. Все к нему. С шабашками к нему", - и ты смягчилась: "Каталог выставки - как, слабо? Ясно, сработаемся", - а во мне уже проснулся тоскующий волчонок, и я обронил: "Сработаемся, споемся, сопьемся", - и все, ты уже не стеснялась: "Наш человек!". Наш, ваш, их, мой - все тянутся принадлежать, все ищут обладания, но я не ваш, я слишком наблюдателен, я слишком проницателен, чтобы позволить себе стремиться к тому же, что и... Все. Скопом. Без различия. Хором: "Как живешь-то, Зойка?". А как ты можешь жить? Ведь начало июня, солнце уже осмелело, а ты пришла в брюках и наглухо застегнутой рубашке. У нас всегда сумрачно, шторы задернуты, чтобы блики не ложились на монитор, но черных очков ты так и не сняла. Ни у кого, конечно же, язык не повернулся. Даже в сумраке все очевидно. Мне, например, хватило одного взгляда, чтобы отвернуться. Отвернуться, а то еще разорусь на весь первый этаж: "Да как вы можете позволять! Как можно позволять так с вами обращаться!". И пока я разглядывал свежесверстанную страничку Сашкиной книги, я слушал.