Те, кто уходит, и те, кто остается

Я не врала, хотя и правдой это не было. Правда была сложнее, но, чтобы придать ей форму, нужны были точные, проверенные слова. Надо было объяснить, что во времена моих отношений с Антонио мне нравилось тереться об него и позволять ему трогать себя — я получала от этого огромное удовольствие и до сих пор надеялась испытать его вновь. Надо было честно сказать, что мой первый настоящий сексуальный опыт принес мне разочарование: все ощущения были испорчены чувством вины, неудобством неподходящей обстановки, страхом, что нас застукают, спешкой и ужасом от мысли, что я забеременею. Надо было добавить, что Франко — а тем немногим, что я знала о сексе, я была по большей части обязана ему, — прежде чем проникнуть в меня, а иногда и после, — давал мне потереться о свою ногу или живот, что мне нравилось, а иногда и само проникновение доставляло мне удовольствие. Наконец, надо было сказать, что я жду свадьбы, а поскольку Пьетро — человек очень внимательный, я надеюсь, что с ним, в законной супружеской постели, спокойствии и комфорте, познаю наконец все радости секса. Вот что надо было сказать, чтобы не погрешить против правды. Но между нами были не приняты подобные откровения, и в свои почти полные двадцать пять мы не знали, как об этом говорить. Кое-как, туманными намеками, мы касались этой темы, когда она собиралась замуж за Стефано, а я встречалась с Антонио, но ни о чем конкретном речи никогда не шло. Ни о Донато Сарраторе, ни о Франко я ей вообще не рассказывала. Поэтому я ограничилась кратким: «У меня это не так», — но она, видимо, поняла мои слова по-своему: «Наверное, ты не совсем нормальная». Она с недоумением посмотрела на меня и, словно оправдываясь, сказала:

— В книге ты написала другое.

Значит, она ее все-таки прочитала.

— Я уже сама не помню, что там написано, — пробормотала я.

— Там написано про всю эту грязь. Про то, о чем мужчины не желают слышать, а женщины знают, но боятся говорить. Зачем ты теперь это скрываешь?

Примерно так она сказала; во всяком случае, она точно произнесла слово «грязь». Иначе говоря, она тоже вспоминала мои «откровенные сцены» — в точности как Джильола, рассуждавшая о «грязи». Я ждала, что она выскажется о моей книге в целом, но этого не произошло, она использовала ее как что-то вроде мостика, чтобы вернуться к своей навязчивой идее о том, что «трахаться омерзительно». «Ты же сама писала об этом в книге, значит, все понимаешь, и нечего прикидываться, говорить: „У меня это не так“!» — «Ну да, — забормотала я, — может, ты и права, не знаю». И пока она с прежней мукой и прежним бесстыдством продолжала откровенничать (возбуждение, ноль удовлетворения, одна мерзость), мне вспомнился Нино и те вопросы, над которыми я недавно размышляла. Может, именно сейчас, этой бесконечной ночью, полной разговоров, рассказать ей, что я его видела? Предупредить, чтобы не рассчитывала на его помощь в воспитании Дженнаро, потому что у него есть еще один сын, который ему тоже до лампочки? Воспользоваться моментом и сказать, что в Милане он говорил мне о ней не самые приятные вещи, в том числе сетовал, что «у нее все не так, даже в сексе»? Или рубануть ей напрямик, что ее признания и «грязь», которую она нашла в моей книге, заставляют меня думать, что Нино, в сущности, прав? Разве сын Сарраторе имел в виду не то же самое, о чем она только что сама говорила? Что секс для Лилы был отвратительной обязанностью, что она не умела наслаждаться близостью? Он в этом эксперт, думала я, у него было полно женщин, и он знает, как они должны вести себя в постели. Очевидно, что быть плохой партнершей означает неумение получать наслаждение от мужской долбежки. Это означает, что после секса ты продолжаешь сгорать от желания и берешь в руки его член, как я иногда делала с Франко, и кладешь его себе между ног, хотя ему это не нравится — он уже достиг оргазма и хочет спать. Мне все больше делалось не по себе. Так вот о чем я написала в своей повести, думала я, вот что вычитали из нее Джильола и Лила, а наверняка и Нино — не потому ли он и решился со мной об этом заговорить? Я постаралась отбросить эти мысли и, просто чтобы не молчать, почти наугад сказала:

— А все-таки жалко.

— Что жалко?

— Что ты забеременела, так и не испытав удовольствия.

— А уж мне-то как жалко, — неожиданно съязвила она в ответ.

Когда я перебила ее в очередной раз, уже светало. Она закончила рассказ о встрече с Микеле. «Ну, хватит! — воскликнула я. — Дай-ка я смерю тебе температуру». Градусник показал тридцать восемь и пять. Я крепко обняла ее и прошептала: «Теперь я буду о тебе заботиться. Я не брошу тебя, пока ты не поправишься. А потом увезу тебя вместе с сыном во Флоренцию». Она категорично замотала головой и сделала последнее в ту ночь признание — сказала, что совершила ошибку, уехав с Энцо в Сан-Джованни-а-Тедуччо, и хочет вернуться в наш квартал.

— В наш квартал?

— Да.

— Ты что, с ума сошла?

— Как только мне станет лучше, сразу перееду.