Те, кто уходит и те, кто остается

Я вспомнила разговор с Альфонсо. Он ведь пытался поделиться со мной своими бедами, но меня так поразили его откровения, что их содержательная сторона прошла мимо моего внимания. Я так и не поняла, почему ему было так плохо, а может, и сейчас понимала не до конца – чтобы в этом разобраться, надо было увидеться с ним снова. Но слова Энцо больно задели меня.

– А как же Альфонсо? – спросила я.

– Ему все равно. Говорят, он гей.

– Кто говорит?

– Все.

– Все – понятие растяжимое, Энцо. А что еще говорят эти все?

Он посмотрел на меня и заговорщически улыбнулся:

– Да мало ли что. В квартале только и делают, что болтают разное.

– Например?

– Вспомнили тут старую историю: утверждают, будто дона Акилле убила мать Солара.

Он уехал. Я надеялась, что вместе с ним исчезнет и все, о чем он мне рассказал. Не тут-то было. Мне было страшно, и в то же время меня трясло от злости. Чтобы освободиться от этих мыслей, я бросилась звонить Лиле. «Почему ты ничего не рассказывала мне о предложениях Микеле, особенно о последнем? Зачем выдала секрет Альфонсо? Зачем пустила в народ слух о мамаше Солара – мы же с тобой придумали эту версию в шутку? Зачем ты отправила ко мне Дженнаро? Боишься за него? Скажи мне правду, я имею право знать, что творится у тебя в голове!» В общем, я сорвалась, но, обрушивая на нее град вопросов, в глубине души надеялась, что на этом мы не остановимся, что сейчас сбудется мое давнее желание обсудить, пусть по телефону, наши отношения, прояснить их и понять наконец друг друга. Я нарочно провоцировала ее, чтобы вырвать из нее ответ на другие вопросы, которые касались лично меня. Но Лила окатила меня волной холодного раздражения – видно, я застала ее не в самом лучшем настроении. Она сказала, что я уехала много лет назад и что в моей нынешней жизни Солара, Стефано, Мариза и Альфонсо не значат ровным счетом ничего. «Езжай ты себе на море, отдыхай спокойно, пиши. Ты умная, мы все тут для тебя – неотесанная провинция, вот и не лезь в наши дела. И прошу, последи, чтобы Дженнаро как следует прогрелся на солнце, не то вырастет рахитиком, как его отец».

Ее насмешливый, едва ли не пренебрежительный тон перечеркнул все мои страхи, вызванные рассказом Энцо, и лишил меня последней надежды приобщить ее к книгам, которые я читала, идеям, которыми прониклась благодаря Мариарозе и флорентийским женским собраниям, и вопросам, которые я себе задавала. Я не сомневалась, что она, стоило ее просветить, нашла бы на них наилучшие ответы. «Ну и ладно, – подумала я, – у меня свои дела, у тебя – свои: раз тебе так больше нравится, не взрослей, продолжай играть во дворе в свои глупые игры, забудь, что тебе скоро тридцать, а с меня хватит, я еду на море». Так я и сделала.

85

Пьетро отвез меня с тремя детьми на машине в довольно уродливый дом, который мы сняли в Виареджо, и вернулся во Флоренцию дописывать книгу. Ну вот, говорила я себе, теперь и я зажиточная синьора на каникулах: с тремя детьми, кучей игрушек, собственным зонтиком на первой линии пляжа, толстыми полотенцами, кучей еды, пятью купальниками разных цветов и ментоловыми сигаретами; я загорю на солнце, а волосы станут еще светлее. Каждый вечер я разговаривала по телефону с Пьетро и Лилой. Пьетро докладывал, кто из немногих оставшихся с давних времен знакомых мне звонил, реже рассказывал об очередной осенившей его научной идее. Набрав номер Лилы, я сразу передавала трубку Дженнаро: он нехотя делился с ней важными, с его точки зрения, событиями дня и желал спокойной ночи. Сама я почти ничего не говорила. Казалось, Лила окончательно превратилась для меня в голос в телефонной трубке.

Однако вскоре я убедилась, что это не совсем так: часть ее присутствовала здесь, воплощенная в Дженнаро. Конечно, внешне мальчик был очень похож на Стефано, а не на мать. Но жестикуляцией, манерой говорить, отдельными словечками и агрессивностью напоминал мне Лилу в детстве. Иногда я, забывшись, вздрагивала от его голоса; иногда, слушая, как он объясняет Деде правила очередной игры, словно переносилась в детство.

В отличие от матери Дженнаро умел обманывать. Лила свою злость всегда выражала открыто, и никакими наказаниями нельзя было добиться, чтобы она вела себя сдержаннее. Зато Дженнаро при мне изображал из себя воспитанного и скромного мальчика, но, стоило мне отвернуться, приставал к Деде, отнимал у нее куклу, мог и стукнуть. Я грозила, что в наказание не буду звонить маме и он не сможет пожелать ей спокойной ночи, – он делал вид, что расстроен. На самом деле эта перспектива нисколько его не пугала: ритуальные вечерние звонки придумала я, а ему было на них плевать. Гораздо больше его огорчало, что его оставят без мороженого. Тут он пускался в рев и, рыдая, говорил, что хочет домой, в Неаполь. Я сразу сдавалась, но этого ему было мало, и в отместку мне он тайком отыгрывался на Деде.