Те триста рассветов...

- Присаживайтесь, - пригласил офицер с папиросой, не глядя на меня и указывая на табурет, стоявший в центре комнаты. Меня удивило не то, что немец обратился ко мне по-русски, а вежливая форма и подчеркнутый такт, с которыми было сказано это первое слово в нашем разговоре.

Та первая встреча с немцами и весь допрос запомнились мне на всю жизнь. Поначалу немец задавал вопросы и вел беседу едва ли не как при встрече со старым знакомым. Но его глаза и манера внезапно замолкать в самые острые моменты разговора помимо воли заставляли быть предельно собранным и осторожным.

- Надеюсь на ваше благоразумие, - несколько раз повторил он. - Хочу предупредить, что мы почти все о вас знаем: полк, дивизию, командиров, вашу фамилию, звание, должность, фамилии ваших погибших товарищей. Все это на трудно было установить по документам.

Я молчал, вообще стараясь больше слушать, чем говорить. Действительно, личные документы, полетная карта, штурманский бортжурнал лежали у немцев на столе. Что же в таком случае может их интересовать?

- Нас интересует сущий пустяк, - словно угадал мои мысли немец. - Вы ответите, и я отпущу вас привести себя в порядок, выпить шнапс и ехать на запад с комфортом.

В этом месте разговора я, признаться, немного растерялся. Все, что составляло военную тайну, и все, что я знал, немцам известно. Какой «сущий пустяк» их интересует?… Сумею ли уйти от ответа? Ведь было ясно, что не ради пустяка немцы тащили меня в этот далекий от фронта штаб.

- Нам известно, - продолжал немец, - что в вашем полку хорошие разведчики. Это правда?

- Во всех полках хорошие разведчики.

- Прекрасно! - обрадованно воскликнул немец. - С вами можно иметь дело. Пойдем дальше. Мы знаем, что [159] разведчики проверяют погоду. Ну, скажем, облачность, видимость, дождь, снег. Я правильно говорю?

- Здесь нет секрета. И ваши летчики разведывают погоду.

«Не спеши, - про себя твердил я. - Говори медленнее. Ведь ты не знаешь, куда клонит немец, для чего весь этот допрос».

- Но ведь погода идет с северо-запада? Не так ли?

- Не всегда, но чаще всего с северо-запада.

- Прекрасно, - вновь оживился немец, словно я сделал ему хороший подарок. - Но согласитесь, что разведчик смотрит не только погоду, но и снимает местность.

- Бывает, - буркнул я.

Вдруг немец вскочил, приблизил ко мне лицо и заговорил с напором, с явным желанием не дать мне опомниться:

- Отвечать быстро! Где вы и ваши летчики делали фото немецких городов? Алленштайн, Мариенбург, Торн, Эльбинг… Это правда? Отвечать быстро! Ну, ну, ну, быстро!…

Вот, оказывается, в чем дело! Меня вдруг как током ударило. Действительно, в середине января почти половину разведывательных полетов и ударов по противнику мы делали со значительным уклонением от общего стратегического направления фронта - на северо-запад и даже на север. Признаться, мы тогда недоумевали, почему такой акцент в полетах? Ведь фронт должен был наступать на запад! Изменение стратегических замыслов Ставки и штаба фронта тогда первой ощутила авиация, и прежде всего разведывательная. Мы по опыту знали, что та сторона, куда чаще летают разведчики, всегда оказывалась направлением главного Удара.

Так получилось и в январе 1945 года. Фотографирование районов и городов, о которых спрашивал немец, безошибочно наводило на мысль о резком изменении стратегического плана. И действительно, 20 января четыре армии 2-го Белорусского фронта, в том числе его ударная сила - 5-я гвардейская танковая армия, неожиданно повернули на север и северо-восток для действий против восточно-прусской группировки противника.

Вот это и нужно было знать моим собеседникам и, вероятно, не столько знать, сколько подтвердить несомненно имеющиеся у них сведения. Вот откуда интерес к северо-западу!

«Ну нет, такого удовольствия я вам не доставлю, господа офицеры», - с облегчением подумал я, а ответил спокойно в односложно: [160]

- Не знаю. Я человек маленький.

Переводчик быстро что-то заговорил, презрительно поглядывая в мою сторону. Второй кивнул головой. Тогда переводчик встал и зашел ко мне за спину.

«Сейчас ударит», - додумал я, ощущая свою беспомощность. Кажется, до сих пор помню дыхание того немца, запах его одеколона, сигаретного дыма… Удар пришелся по затылку. Вмиг перевернулись и стали дыбом окна, стены, лампочка под потолком. Розовой пеленой застлало глаза. «Мастерски бьет, сволочь», - едва успел подумать я, как новый удар в живот, казалось, разворотил все внутренности, зашлось дыхание. Обхватив голову руками, я упал на колени, сплевывая сгустки-крови…

Пришел в себя от того, что услышал быструю и резкую немецкую речь, словно кто-то отдавал команды. Вбежавший солдат, подхватив под руки, усаживал меня на табурет. Здоровым глазом я увидел третьего немца в шинели с меховым воротником. Он что-то кричал в лицо переводчику, указывая перчаткой в окно. Оба допрашивавших меня немца стояли навытяжку. Выкрикнув еще несколько слов, из которых я понял лишь четыре: «Всех пленных летчиков в Берлин!…», немец в шинели круто повернулся и исчез за дверью.