Те триста рассветов...

Снова, как-то уже очень мирно, мигает зеленый глазок [179] сигнальной лампочки. На всякий случай спрашиваю у радиста:

- Жужжит?

- Еще как! Все уши прожужжал.

Радисту хорошо слышно, как работают перематывающий механизм и затвор объектива. Его щелканье поднимает настроение стрелков - полет проходит нормально.

Истребителей противника пока не видно. Исчезли и наши «аэрокобры». Летим в непривычно пустом небе. Через остекленный пол кабины вижу две группы штурмовиков, идущих пеленгом. Вокруг них облачками вспыхивают разрывы зенитных снарядов. Может быть, поэтому и нас не трогают - отвлекли «горбатые» огонь зениток на себя. Спасибо им!

В конце маршрута перед носом нашего бомбардировщика вдруг выскочила «аэрокобра» и, словно вдогонку за ней, ударили зенитки. Едва успел подумать: «Кончилась спокойная жизнь», как раздалась нервная скороговорка стрелка:

- Командир, два «фоккера» на хвосте!…

Застучали крупнокалиберные бортовые пулеметы. «Аэрокобра», сверкнув белым брюхом, переворотом ушла вниз.

- Радист, стрелок, что у вас? Где истребители?

- Ведут бой ниже нас. «Фоккеры» подошли близко, но «кобра» отсекла их. Один задымил, другой ушел вниз по курсу.

Грамотно работают наши стрелки, таких на испуг не возьмешь.

- Все! - неистово кричу я. - Съемка закончена! - И тут же ударяюсь о потолок кабины - с такой силой Ельсуков отдает штурвал от себя.

Мы снижаемся до высоты пятьсот метров. Все четыре истребителя, как почетный эскорт, сопровождают нас. Строй их безупречен.

Слышу обрывки разговора истребителей с Ельсуковым.

- Слушай, бомбер, переходи в истребиловку. Навыки у тебя дай бог каждому! Еле удержались за тобой.

- Спасибо, подумаю. Благодарю за помощь.

- Как выполнили задание?

- Хорошо! С такой защитой…

- Поздравляем! Вас уже ждет большое начальство, учтите. С тобой приятно работать, бомбер, - все делаешь по-умному. Идем на точку. До свидания, «Факир».

Здесь стоит сказать, что во время первых полетов на разведку между истребителями сопровождения и разведчиком [180] нередко возникали, мягко говоря, разногласия. Мы скоро поняли, что задание на сопровождение для истребителей не самая желанная работа. Они скованы в маневре, должны терпеливо переносить огонь с земли, часто биться с противником на предельном удалении от базы и, что самое главное, головой отвечать за разведчика. Поэтому наша четкая и быстрая работа над целью и под огнем зениток ценилась истребителями весьма высоко. Отсюда и реплика: «Все делаешь по-умному…» Эти слова для нас высокая похвала.

Навсегда запомнились от тех боевых вылетов дороги с беженцами. Вначале немцы бежали на запад, спасаясь от русских войск, наступающих из Восточной Пруссии и Польши. Теперь же, когда 2-й Белорусский фронт рассек восточно-померанскую группировку надвое и отрезал пути на запад, поток беженцев устремился в обратном направлении. Тут свою роль сыграла геббельсовская пропаганда. Правда, и наши солдаты, особенно те, у которых немцы отняли родных, близких, порой не могли сдержать своих чувств в отношении немцев. Первые километры немецкой земли от святого гнева русского солдата местами выглядели мертвой пустыней…

В разгаре была весна, таяли снега, разливались реки. Наши войска и боевая техника могли двигаться только по дорогам. Причем обстановка требовала быстроты передвижения. А тут сотни тысяч беженцев со своим скарбом, колясками, детьми, больными.

Помню, однажды на аэродром неожиданно выскочили наши танки. Командир танкистов, грязный, потный, небритый капитан, требовал от начальника штаба:

- Покажите, где пройти, чтобы не повредить ваши птички. На дорогах затор. Беженцы. Идем в обход.

Кто- то подсказал:

- А чего вы с ними цацкаетесь? Забыли, как они с нашими беженцами поступали в сорок первом?…

Капитан посмотрел на советчика воспаленными глазами и ответил сухо:

- Нет, браток, с детьми и бабами не воюю. Хоть они и немцы. Беззащитных давить не могу. Так что пропускайте через аэродром. Христом богом прошу!…

А тогда, сразу же после нашего приземления, еще на рулежке, к нам почти под крыло пристроилась спецмашина штаба 5-го авиакорпуса. Рядом с шофером сидел подполковник. Из своей кабины мне показалось, что он не сводил [181] глаз со створок бомболюков, где лежали бесценные кассеты.

Через некоторое время я сидел в той же комнате лазарета, откуда несколько часов назад меня извлек Ельсуков, и писал донесение. Над моей опухшей ногой колдовали медсестра и Воронков. Разрезали штанину, сняли пропитанную кровью повязку, сделали уколы.

- Дайте ему чаю с сахаром, да покрепче, - распоряжался Воронков. - Вон какой бледный, того и гляди в обморок брякнется.

- Ему пока нельзя в обморок, - комментировал Ельсуков, находящийся в прекрасном расположении духа. - Вот напишет донесение - тогда. И вообще, я заметил, что с больной ногой у него лучше получалось, чем со здоровой. Над Данцигом сам не спал и другим не давал. Правильно я говорю, радист?

- С вами задремлешь, - буркнул тот, - все бока в синяках от такой дремоты.

- Зато цел, жив-здоров, хоть сейчас под венец! - смеялся Ельсуков.

В комнату вошел начальник фотоотделения Володин.