Те же и Скунс – 2

Потому что обманывать Сашу было нечеловечески тяжело. Ещё тяжелей, чем даже отца. Потому что на самом деле желание у неё было только одно: обнять его, крепко-крепко уткнуться лицом ему в грудь и… что дальше, она плохо себе представляла. Наверное – разреветься. Она готова была разреветься и так, безо всяких объятий. И в особенности – потому, что знала заранее: не повернётся она к Лоскуткову и руки ему на плечи не вскинет. Просто не сможет. Она прошла слишком долгий путь, чтобы жить своей сегодняшней жизнью, и… похоже, на этом пути разучилась быть слабой, женственной, нежной… похоронила в себе что-то важное… что-то самое важное…

– Кать, ты в порядке?.. – спросил Саша и с беспокойством заглянул ей в лицо, и она сообразила, что перестала ему отвечать и просто сидит, отвернувшись и пришибленно съёжившись. – Кать, тебе плохо? Тебе, может, доктора?..

И вот тут она поднялась и молча ушла от него к себе в палату. Какие у него были глаза, когда она уходила. Несчастные, недоумевающие, беспомощные…

А в палате пахло густо заваренным кофе, и при Катином появлении две женщины на койке возле окна спешно сунули в тумбочку разломанную шоколадку и кружки с напитком, начисто противопоказанным по диете…

– Катюша, присоединяйтесь, – обрадовались они, увидев, что это не медсестра и, значит, разноса можно не опасаться.

Она лишь мотнула головой – голосу в данный момент никакого доверия не было. Легла, натянула на голову одеяло и вцепилась зубами в подушку…

Единственное, что нравилось Кате в «Костюшке», – это вид с верхнего этажа. Почти прямо за больницей начиналась промзона – разный авторемонт, автобусный парк, оптовый рынок и теплицы фирмы «Лето», – а дальше простирался аэропорт, и можно было смотреть, как взлетают и садятся самолёты. Всего красивее становилось вечером, когда зажигались прожектора, а стеклянные башни, все пять, наполняло таинственное свечение. Сегодня день был ужасающе тёмный и мрачный, но Катя всё равно пришла посмотреть. Пришла в самый последний раз. Завтра её должны были выписать.

Пузатый лайнер словно бы нехотя оторвался от бетонной полосы и почти сразу воткнулся в низкие войлочные облака – с высокого этажа было ещё заметнее, что они начинались совсем рядом с землёй. Астрономический полдень наступал в час дня. Иная летняя полночь бывала светлей.

Катя проводила глазами самолёт, и на поясе у неё ожил сотовый телефон. Она поднесла трубочку к уху:

– Да?

– Катя!.. – Наташин голос был полон отчётливых слез. – Катя, ты извини, я не знаю… я решила, что надо… мне Толя…

В «Эгиде» явно произошло нечто из ряда вон выходящее. Катя похолодела и резким жестяным голосом приказала:

– Отставить! Говори толком!..

– Там автобус, заложников захватили… – Наташа крепилась изо всех сил, но всё равно всхлипывала. – Александр Иванович вместо них пошёл… А потом стрелять начали, и автобус сгорел…

– Где? – только и спросила Катя, чувствуя, как отодвигаются в пустоту больничные стены. Она имела в виду – автобус и труп, но Наташа ответила:

– Будапештская, три… в ожоговом центре…

Дальше Катя слушать не стала, да Наташа больше ничего и не смогла бы ей сообщить. Катя выключила телефон и помчалась по лестнице вниз, одолевая один марш в два сумасшедших прыжка. Больным, даже близким к выписке, по лечебному заведению так носиться не полагается, но это не имело значения. Отправляясь в «Костюшку», Катя уличных вещей с собой не взяла: сюда её привезли на машине и обратно собирались увезти так же. Это тоже не имело значения. У неё всего барахла с собой было – зубная щётка, полотенце да чистые трусики, – и она не озаботилась заскочить за ними в палату. Как была в «пляжных» тапочках и спортивном костюме, так и вылетела наружу. Голова работала на удивление чётко и ясно.

Наташа сидела в запертой «Эгиде» совершенно одна, если не считать псов. «Не считать», впрочем, было бы затруднительно. Филя и Степашка дружно забрались на второй этаж, чего обычно не делали, но пользоваться безнаказанностью и бродить по коридору не захотели. Уселись против Наташи и стали смотреть. Двумя парами разумных вопрошающих глаз. Наташа не вдавалась в подробности дрессировки, но много раз слышала, что свирепых служебных собак нельзя гладить и баловать – от этого у них, мол, снижается злобность. Больше всего ей сейчас хотелось сесть между овчарками на пол, сгрести обоих злобных-свирепых-зубастых в охапку и ощутить их тепло.

А ещё перед ней светился дисплей и стоял телефон, да не просто телефон, а большой сложный агрегат со множеством функций, и это в квадрате и в кубе означало, что она не одна. И даже способна кое-что предпринять. Наташа отчаянно высморкалась и стала звонить в «Василёк». Она не могла бы назвать конкретную причину, заставившую её так поступить. Не считать же причиной общее ощущение, что Меньшов и «Эгида» были связаны гораздо плотнее и крепче, чем о том вслух говорилось…