Театр абсурда

Признанные мастера абсурда Беккет, Ионеско и Пинтер продолжают работать и исследовать новые сферы образности и содержания. Жене молчит,[64] Адамов умер. Трудно предполагать, что кто-то из драматургов, начинавших в 50-е годы, всецело подойдёт под категорию театра абсурда, как и представить, что ни один из них не испытал его влияния; однако никто из этого поколения не избежал воздействия теории или практики Брехта. В пьесе Петера Вайса «Марат/Сад» (1964) множество тонких примеров эффекта остранения, даже превзошедших Брехта. Историческая пьеса, разыгрываемая в психиатрической больнице сумасшедшими, со сценами почти романтической любви; герой этих сцен, сексуальный маньяк, которого приводят в чувство, облив холодной водой, — высшее выражение брехтовского эффекта остранения. Но в то же время в пьесе использованы фантазии и поступки психически нездоровых людей — как метафоры условий человеческого существования. Автор многим обязан Беккету, Ионеско и Жене. Стилистика пьесы восходит и к театру жестокости Арто, одного из главных вдохновителей театра абсурда. Более того, содержание «Марата/Сада» представляет спор между брехтовским и абсурдистским взглядом на мир. Революционер Марат полагает, насилие и террор необходимы, чтобы человек стал добрым, а общество справедливым. Маркиз де Сад, автор жестоких фантазий о пытках, извлёк из глубин своей личности мысль, что лишь признав собственную жестокость, человек сможет понять свою развращённость, и тогда возникнет справедливый мир без насилия. Этот путь интроспекции, скорее, путь Ионеско, чем Брехта.

О влиянии Брехта говорит и творчество Джона Ардена. Его элементы драматургии, фантазии и интроспекции восходят к театру абсурда. Ритуал изгнания политикана-преступника, превратившегося в городского козла отпущения в «Осле из работного дома» (1963), напоминает о приёмах Жене; дерево с висящим на нём трупом Армстронга в пьесе «Последнее прости Армстронга» (1965) отсылает к суровой простоте образов Беккета, а фантастическая трактовка сложной ситуации в «Лоточнике» (1975) позволяет провести интересные параллели с творчеством Ионеско.

Подобное соединение элементов эпического театра и театра абсурда характерно и для другого признанного английского постабсурдиста, Эдварда Бонда. Его «Лир» (1971) обладает эпическим охватом брехтовских пьес- парабол, но безумие Лира через материализацию его мыслей в образе сопровождающего его мёртвого мальчика — из арсенала театра абсурда.

Пьесы Тома Стоппарда явственно говорят о влиянии театра абсурда, несмотря на наличие других традиций, в частности, английской высокой комедии. В пьесе «Розенкранц и Гильденстерн мертвы» (1966) использованы структурные элементы «В ожидании Годо». «Прыгуны» (1972) — блестящая абсурдистская клоунада, исследование добра и зла с прямым парафразом известных строк из «В ожидании Годо»: «На этом свете владелец похоронного бюро снимает цилиндр и брюхатит самых хорошеньких из присутствующих на похоронах». К этому персонаж по имени Арчи и соответственно автор пьесы добавляет: “ Wham, bam, thank you Sam” (Одним махом, спасибо, Сэм). Несомненно, пьеса многим обязана Сэмюэлю Беккету.

В Соединенных Штатах влияние театра абсурда ощущается у лучших представителей молодого поколения, из них наиболее заметны Израэл Горовиц и Сэм Шепард.

Во Франции в период относительного затишья в развитии драмы традиции абсурда продолжают два известных драматурга — Ромен Вайнгартен и Ролан Дюбилар. В немецкоязычном мире австрийский театральный авангард наследует эксперименты и новации Беккета, Ионеско и Жене. Пьеса Петера Хандке «Каспар» (1968) — один из главнейших вкладов Центральной Европы в драматургию нашего времени. Хандке — блестящий представитель критики языка, начатой абсурдистами; Вольфганг Бауэр в пьесах «Волшебный полдень» (1968), «Перемена» (1969) использует основную ситуацию «В ожидании Годо» в гротескно-сатирической сфере экзистенциальной тоски; в пьесах Томаса Бернхардта влияние Беккета проявляется в изображении уродств, смерти, болезни.

Если одни аспекты театра абсурда естественно и с упехом вошли в основную традицию, то другие способствовали негативным и деструктивным тенденциям, разрушающим традиции, и подмене её новыми и ещё неизвестными формами. Отказ от традиционных концепций сюжета и характера в театре абсурда, девальвация диалога и языка, безусловно, сыграли отрицательную роль в создании радикальных фикций или таких революционных концепций искусства за пределами театра, как хэппенинг. Ещё не наступило время окончательного вынесения приговора этим разнообразным усилиям с их потенциалом для создания новых форм искусства. Было бы глупо отвергать их сразу лишь потому, что некоторые, не все, в первых экспериментах демонстрируют наивность или непрофессионализм.