Театр Аустерлица

Какая у него отвратительно ясная голова, а сейчас бы впору немного тумана – поднять солдат в последнюю безумную атаку или хоть просто ничего не видеть. Однако проклятая голова трезва.

Та та-та-та-та, он слышит ритм «Гренадерки». Татата-та-та. Это горнисты и барабанщики созывают отставших. И разворачивается гвардейская батарея. Значит, в приказах все же есть какой-то смысл. Каре егерей прорвать невозможно – только снести картечью. Рядом еще два батальона гренадеров, сапёры и моряки – а больше у него ничего не осталось.

Одна за другой накатывают волны черных всадников. Похоже, Блюхер послал всю кавалерию преследовать бегущих. Разве могут быть у лошадей такие жуткие оскаленные морды? Ему всегда нравились лошади – только не эти! Грозно, угрюмо стоят его ворчуны: когда кто-то падает, молча смыкают ряды.

Кажется, всё, что осталось от Великой армии, – в этом каре. Ней, невредимый после очередной атаки, Сульт, Друо, Бертран, Д’Эрлон, Лефевр-Денуэтт, офицеры и солдаты из других частей.

«Двадцать лет побеждали, вся Европа была у ног. Но когда-то же приходится умирать. Так почему не здесь?! Не на постели, не на нищей паперти, а как жили – в бою! Всякой смертью испытаны. Разве кто-то из наших захочет лучшей?» – так думал Антуан, старый аустерлицкий солдат. Конечно, он тоже был тут. Куда же без него!

В кромешной тьме, в непролазной грязи на холмах возле Бель-Альянса стоят последние каре Старой Гвардии. Первый ряд, опустившись на колено, второй и третий над ним в полный рост, метров с 30-ти все одновременно по команде палят из ружей. Пруссаки пленных не берут – так и нет пленных. Есть только смерть, одна на всех[9].

Какой-то глухой стук раздался от него в двух шагах. Ксавье, итальянский еще ветеран, вдруг выронил ружье и стал заваливаться на левый бок, стараясь с каждым вздохом захватить больше воздуха – вроде как про запас. Наклонившись к нему, еле услышал сквозь шумное свистящее дыхание: «Отвоевался я, стригунок. Видно, кончилось наше время». Старый воин старался улыбнуться, но вышла только искаженная болью полугримаса.

Ответить не успел – голова Ксавье странно дернулась и выцветшие глаза уже смотрели куда-то мимо. Да и что ответишь. За двадцать лет войны так и не привык к смерти – плечи беззвучно тряслись и слёзы лились сами собой.

Четыре батальона средней гвардии не выдержали контрудара английских эскадронов, полки Дюрютта приняли их за Старую гвардию, невозможные слова безумной эстафетой полетели от полка к полку: «Старая гвардия бежит! Старая гвардия разбита!», а тут еще этот прусский черт[10] – мгновение, и армия побежала по всему фронту, всё сметая на пути и всех увлекая за собой. Восемь часов свирепой бойни, орудийного ада, отчаянного геройства – и разгром, когда осталось последнее усилие до победы. Начинать нужно было с утра, но ливень со вчерашнего дня размолол дороги в сплошное месиво, пушки утопали в грязи – пришлось ждать до полудня. А еще бы лучше вчера, сразу после Линьи[11], когда пруссаки откатились к Вавру И не отсылать Груши. Но вчера он лежал с резью в животе и не мог приподняться, не то что сесть на лошадь. Неужели и правда кончилось их время? Вот здесь, сегодня? Сколько же случайностей должно было нарушить его планы, чтобы свершился сегодняшний разгром?! Или это вовсе не случайности, а просто Он, его десница?

Стало совсем темно. Атаки выдохлись, конница умчалась рубить и гнать бегущих. Каре начали медленно отступать.

В пятом часу утра Наполеон с небольшой свитой остановился в придорожном трактире у Шарлеруа. Хоть пару часов поспать. Ему снился Ксавье, потом Антуан, Ренье, Мишель. Их было много, старых вояк, крещенных огнем. Таких же, как и он сам. Кто погиб под Маренго, кто под Аустерлицем, кто под Москвой, а кто сегодня – на Мон-Сен-Жан. Каждый что-то говорил, но губы почему-то шевелились беззвучно. Хотя и так знал, что они хотят сказать. Ни у кого и никогда не будет такой армии. И они не смогут без империи.

Спасти империю

«Карета подана, сир!» Пора ехать в Париж, нужно успеть прежде известия о разгроме. Конечно, лучше бы остаться возле деревушки Мон-Сен-Жан, где погибли его гвардия и его слава. Но там можно было только умереть, а он вчера оказался не нужен смерти. Зато она забрала его победы – все было напрасно, теперь это трофей старой карги. Взамен щедро отсыпала мертвецов на проклятых холмах Угумона и Бель-Альянса, уложила их штабелями на ферме Ла-Э-Сент.

Ехали разбуженными улочками сонного Шарлеруа, забитыми повозками, колясками, дырявыми винными бочками, вспоротыми мешками с едой. Всюду толпы обезумевших от бега солдат, отталкивающих, калечащих друг друга под грохот вражеских барабанов и неистовый вопль: «Пруссаки!» Вчера были героями, сегодня – дезертиры. Пожалуй, не остановятся до самой французской границы. Захочешь – не забудешь. Его казна, карета, бумаги, вещи вплоть до старого мундира и подзорной трубы достались англичанам и пруссакам. Ну и черт с ними. Нужно спасать то, что еще можно спасти.

Им-пе им-пе
рию-рию
тво-ю
ди-ви зи-ю
им-пе
рию