Театр Черепаховой Кошки

— И вообще, Полина, наверное, скоро придет посмотреть, что я здесь делаю: я ведь давно ушла. И Вадиков брат — как там его зовут? — ему ведь тоже не все равно, куда ты провалился.

— Я остановил время.

— Опять?

— Опять.

— Как просто у тебя это получается!

— Ну да, а чего тут сложного?

— И много ты еще умеешь?

— Да разные вещи. Ну вот, смотри.

У Саши за спиной распахнулась дверь навесного шкафчика. Звякнула вымытая ею тарелка: она поднялась в воздух и приземлилась на белой решетке сушилки.

Это было настоящее чудо: никаких платков, красок, сложных взаимосвязей — простая, конкретная работа.

— Ну а ты что можешь? — спросил Слава. — Ты ведь тоже что-то можешь, я знаю.

Саша не ответила. Она стояла и думала об одном: что же такое ее умение против его умений? Может быть, расписные платки со всеми их сложностями и тонкостями — лишь сомнительная заморочка? А может быть, летающие чашки — только шулерство и представление, рассчитанное на внешний эффект? И кем она будет, если расскажет Славе о воображаемом батике: бледной неудачницей или снобкой, которая кичится перед циркачом своим высоким искусством?

Саша промолчала.

Она сняла с крючка полотенце, тщательно вытерла и без того уже высохшие руки и отправилась в комнату.

Тут было тихо. Люди замерли. Висел в воздухе случайно оброненный кем-то кусочек огурца. Текущее из бутылки шампанское казалось наплывами прозрачного воска на невидимой свече.

Саша поймала себя на том, что улыбается: Слава не просто заставил их замереть. Казалось, он, как гениальный фотограф, нажал на кнопку именно в тот момент, когда картинка сложилась в композицию. Это было очень красиво.

Саша медленно пошла по дуге, как ходят обычно в музеях, рассматривая скульптуры. Слава стоял за ней в дверях — снова в дверях, словно там ему было самое место, — и улыбался.

Саша дошла до Вадима и Яны. Из-за Вадикова плеча она ясно видела, что под столом его рука приподняла Янину юбку и замерла глубоко под ней.

— Отпусти их, — сказала она Славе, но звук утонул в темном дверном проеме, а вокруг Саши уже смеялись, ели, пили, и кто-то громко рассказывал анекдот прямо ей в ухо.

2

Гости разошлись в десять, Вадим пошел провожать Яну домой. Они шли бесконечно долго, потому что Вадим все время останавливался, чтобы дотронуться до нее или поцеловать.

На дне рождения, усевшись за стол и глотнув шампанского, он вдруг расхрабрился и положил руку Яне на колено. Положил и скосил глаз, готовый тут же убрать ладонь, если ей не понравится, — и даже уверенный, что она возмутится. Но Яна молчала. Она только немного наклонилась вперед и оперлась о стол локтями, будто скрывая Вадикову ладонь от посторонних глаз.

Он касался ее весь вечер.

Более всего Вадика волновали не сами прикосновения, а то, как менялись Янины глаза. Взгляд у нее становился туманным, а зрачок — большим и ярким. И еще губы чуть вздрагивали, словно она все время хотела что-то сказать и даже говорила. Это было не слышно, как будто Яна была за толстым стеклом: нездешняя, запредельная, таинственная.

— Я тебя люблю, — шепнул он.

— Я тоже тебя люблю.

Вадим обнимал ее всю дорогу до дома и держал ее замерзшую руку в своей замерзшей руке.

Когда приблизился Янин подъезд, и Янина дверь блеснула холодным глазком, Вадим обнял ее сзади, прижал к себе и сказал:

— Не отпущу.

Они пошли по площадке странным животным с четырьмя близко поставленными ногами и пышными боками из ноябрьской теплой одежды. Яна низко наклоняла голову, будто стараясь вырваться, но на самом деле лишь сильнее прижималась к нему спиной и заставляла крепче сжимать руки у себя на животе.

Потом она развернулась и сказала Вадиму прямо в лицо:

— Сейчас папа заволнуется, что меня долго нет, посмотрит в глазок, и тогда…

— И что тогда?

— Тогда ты ни за что не получишь по истории выше двойки.

…Историк смотрел в глазок и видел, как Вадим целует его дочь. Он тяжело дышал, изредка сглатывал, облизывал пересохшие губы кончиком языка и напряженно вслушивался в тишину позади: как бы из комнаты не вышла жена.

Жена отравляла ему жизнь в последние месяцы. Она уже давно стала некрасивой и толстой. Историк видел, как она каждое утро вертится перед зеркалом, надевая пиджак, как застегивает пуговицы и как от этого на животе у нее образуются глубокие складки, словно на брюхе у гусеницы.

У них давно не было никаких отношений — это произошло само собой, и историк считал такое положение дел естественным, — но весной она вдруг попыталась предложить ему себя: обнимала, слюнявила ухо, шептала и всхлипывала. Историк хотел просто уйти, но жена цеплялась, и тогда он немного толкнул ее — она даже не упала. Не упала, но обиделась и теперь отравляла ему жизнь. Ворчала, шпыняла, загружала бессмысленной домашней работой, все время следила за тем, что он делает, и отпускала язвительные замечания по любому поводу.