Театр Черепаховой Кошки

— А кто это? — спросил толстяк и тут же поймал за локоть проходившую мимо официантку: — Будьте добры, мне чай и шоколадный торт. И еще бокал вина, будьте любезны. А вы? — он обратился к Виктору.

— Я наелся, — ответил тот. — И я вас слушаю.

— Значит, вы не звонили им?

— Кому — им?

— В СЛТ, на телевидение?

— Н-нет. Нет. А разве можно… А разве нужно было звонить? — Виктор подался вперед, забыв о своей неприязни.

— Ну не знаю, как насчет «нужно», но видите ли, в чем дело… Я всегда смотрел передачи очень внимательно. Каждую деталь — все. Ну и вот. И высмотрел. А ведущая — согласитесь — такая… ну просто нереальная. Душу вынимает, да?

Его речь была такой же неопрятной, как и внешность. Виктор сцепил под столом руки: пробиваться через словесный мусор стоило ему большого напряжения.

— Вы внимательно смотрели, — напомнил толстяку Виктор. — Он сказал это так резко, что сам себе показался похожим на злого следователя. Толстяк вздрогнул и осекся.

— Ну да, — забормотал он, — и в правом нижнем углу… бледненький шрифт… маленький. Как номер лицензии пишут — навроде того. И написано: …по вопросам… звоните… и телефон. Я позвонил.

— Ну? И?!

— Она ответила. Сама!

Произнося последнее слово и желая подчеркнуть его, словно бы для значительности, толстяк лег животом на стол, поднял указательный палец и тут же стал похожим на подводную лодку с перископом. Поза была неудобной, долго он не выдержал, сполз обратно на стул и повторил:

— Сама!

— Кто сама? — Виктор искренне не понял, хотя внутри у него что-то дрогнуло.

— Она! — шепотом воскликнул толстяк и украдкой обернулся на официантку у соседнего столика. — Та, кто ведет… Это было… было… Боже, что это было!

— Что это было?! — сурово спросил Виктор.

— Я кончил, и это было… Она — нечто.

— Так она что…

— Да-да-да, как секс по телефону, только лучше. В миллион раз лучше! Такое удовольствие! Ведь вам она тоже нравится? Она не может не нравиться!..

— И это все? — Виктор чувствовал себя разочарованным и уставшим.

— Нет, что вы! Что вы, нет! Конечно, она отвечала на вопросы. Конечно! — Толстяк уже не восклицал. Он просто орал шепотом — так, что напугал официантку, принесшую ему чай и кусок пирога. Виктору хотелось встряхнуть его как следует. Он еле сдерживался.

— Я спросил ее: почему именно нас — я имел в виду всех нас — отобрали в шоу…

И тут он стал не собой, как оракул, который стоит с каменным лицом, и губы не двигаются, а голос все равно слышен, словно он только ретранслятор. Это было еще более странно, чем обнаруживать на приставке записи с программой, которой и не должно было, и не могло быть.

— А она ответила: ты сам записался на кастинг. И рассмеялась. Я тоже засмеялся, потому что кастинг — такое смешное слово. И спросил, как это может быть. А она ответила: на шоу попадают все, кто любит смерть больше жизни. Я сказал, что все не так. Она возразила: ты не любишь жизнь, считаешь, что она неудачная, и что тебе в ней ничего не светит, и что будет только хуже или так же — что совсем уже невыносимо… А если человек пускает жизнь побоку, то остается ему только смерть, потому что ничего, кроме жизни и смерти, нет… Смерть любит тебя, сказала она. Жизни на тебя наплевать. Не сопротивляйся смерти, она будет нежна и ласкова к тебе, сказала она. Наши мысли — входной билет на шоу, подписанный контракт. Нам повезло, мы выиграли. Нам подберут лучшие смерти. Мы будем знать об их приближении. Мы сможем подготовиться. Закончить дела, попрощаться с теми, кто хотя бы притворялся, что не презирает нас. Привести в порядок мысли. Смерть — это так возбуждающе, немного страшно и немного интересно. Смерть любит тебя. Полюби ее в ответ.

Толстяк очнулся.

Он виновато и немного растерянно смотрел на свой кусок шоколадного пирога, а потом принялся жрать его.

Виктор встал и наклонился к нему.

— Я не буду притворяться, — сказал он толстяку в самое ухо. — Я честно скажу, что ты мне отвратителен.

— Вот видите, — вздохнул тот, и густая коричневая капля упала на скатерть, — значит, я прав. Кому любить меня, кроме смерти?

— С днем рождения! С днем рождения! — скандировали за столиком в углу.

Виктор шел домой по хрустящему свежему снегу и яростно думал о том, что никогда не… Никогда, потому что… А потом пришлось признаться себе, что все было именно так, как говорил толстяк. Виктор стал отвратителен себе около полугода назад, когда вдруг понял, что остался один: дочь окончательно выросла — он больше не знал, на каком языке разговаривать с ней. Жена ушла жить в другую комнату, и ему не осталось ничего, кроме телевизора. Он нырял в него, едва приходил с работы, ел под него, с ним засыпал. Выключал, проснувшись часа в два, в три ночи.

Потом купил себе большущий плоский «Panasonic», подключил цифровое ТВ, и приставка, как маленький черный джинн, стала выполнять его желания: это записать, это остановить. Пропустить, перепрыгнуть, повторить… Это было безжизненно и уныло. Виктор себя за это ненавидел.

Да. Никто не любил его. Кроме смерти.

4

Рита и Вестник писали эротический рассказ.