Театр любви

— Да ты не бойся — я с тобой. — Отец похлопал меня по согнутой от напряжения спине. — Орлика подкуем у Михаила. Там и заночуем. На зорьке встанем и отправимся к твоему брату.

Я дремала на низкой койке под стареньким лоскутным одеялом. По стенам полутемной комнатушки блуждали причудливые тени от керосиновой лампы на столе, за которым сидели отец и какой-то бородач. Потом тени превращались в Алешу. Он наклонялся надо мной и больно дергал за волосы.

— Папа! Мне больно! — вскрикивала я.

Отец вскакивал из-за стола, гладил меня по голове.

— Спи, спи. Завтра с Алешкой играть будете. Он тебе скворечник смастерит. Или домик для куклы.

— Зачем он меня за волосы дергает? — спросила я.

Отец, улыбнувшись, поправил набитую соломой подушку в цветастой наволочке.

— Это она тебя дергала. — Отец снял свой старенький свитер, положил его мне под голову. — Ну вот, так она не достанет. Ишь ты! — Он погрозил подушке кулаком.

— Папа, Алеша будет меня любить? — спросила я, отчаянно сражаясь со сном.

— Алешка-то? Он крепко тебя полюбит. Как только увидит свою младшую сестренку с глазами, как степные перелески, — сразу полюбит. А на обратном пути мы с тобой маме перелесков наберем. Уже время для них, хотя и весна нынче припозднилась…

Отец забыл про перелески. На обратном пути он пускал Орлика галопом, и тогда в нас летели холодные лепешки грязи. Он прижимал меня к себе, целовал в макушку, на которой вздулась огромная шишка от большого куска твердой, как камень, смолы, которую Алеша «уронил» на меня с полатей.

— Мы маме про это дело ничего не скажем. Зачем нам маму расстраивать? А Алешка вырастет и сам поймет, что сестренку младшую любить нужно. То ж его глупые люди подучили. Эх, пустые головы…

Мать обо всем догадалась. Она подхватила меня на руки, отнесла в комнату, стала разматывать платок. Увидев шишку, заплакала. Отец хмуро молчал.

Как-то ночью я проснулась в своем закутке за печкой, свесила с кровати ноги, раздумывая, идти или нет в холодные сени, где стояло помойное ведро. Услышав приглушенный, с хрипотцой, голос отца, притаилась.

— Ты, Зоя, понимать должна: мое сердце за ним, как и за Танькой, болит. Я же его на произвол судьбы бросил. Еще грудным малявкой. Вот он и вырос таким ненавистником.

— Ты, Андрей, тут ни при чем, — возразила мама. — Не по своей же воле бросил. На мать пускай обижается, что не дождалась тебя.

— Обида — пустое дело. Ребенок на обиде горьким растет. Как огурец в засуху. Если ему к самым родным такую ненависть внушить, как же он к чужим относиться будет?

— То не твоя печаль, Андрюша. У него от тебя только фамилия одна.

— Ну нет уж, Зоя, тут ты не права. Что же мне теперь — отречься от пацана, что ли? Родить — родил, а уж дальше — как знаешь? Эдак сегодня от Алешки откажусь, завтра — от Таньки и пошел по белу свету куковать.

— Сравнил тоже! Мы с Танькой тебя как сумасшедшие любим. А там…

— Я вас тоже люблю — сама видишь. Одними вами и живу. Но из Алешки мне тоже хочется человека вырастить.

Снова засобирался отец на Керчинский в сентябре. Теперь уже не на Орлике, которого к тому времени сдали на колбасу, а на попутках. Он помогал мне застегивать кофту, когда в комнату влетела мать — красная, растрепанная, злая, оттолкнула его и загородила меня собой.

— Зоя, мы и так проспали — ты уж не задерживай нас, — примирительным тоном попросил отец.

— Никуда она не поедет. Хочешь, чтоб ребенка на всю жизнь калекой сделали? Да ты не отец, а изверг!

— Я же обещал тебе, Зоя, — глаз спускать с Таньки не буду.

— Знаю я: стаканчик поднесут, потом другой — и про дитя забыл. А там уж постараются.

— Ну, что ты, Зоя! Я уже два месяца в рот не беру. Мы к вечеру дома будем. Клянусь тебе. Пусти!

Он попытался тихонько отстранить маму.

Я давно забыла и про шишку, и про горькую обиду. Мне так хотелось обрести наконец старшего брата, который мог запросто надавать затрещин Ваньке Каширину, выбившему из рогатки глаз нашему коту Мурзику. Но мать схватила меня на руки, прижала к себе и выбежала во двор.

— Тронь только — всю улицу подыму! — пригрозила она вышедшему на крыльцо отцу.

— Эх ты, Зоя…

Отец сбежал с крыльца и, не оборачиваясь, зашагал к калитке…

— Наконец-то я застала тебя, доченька. Ты, наверное, в институте задержалась? Как ты себя чувствуешь?

— У меня все прекрасно, мама.

— Может, к нам выберешься?

— Мамочка, дел по горло, а завтра первая пара.

— Дочка Никольской привезла из Швеции плащ с подстежкой. Цвета блеклого мха. Ты, кажется, мечтала о таком. И сапоги на шнуровке. Все твоего размера. Никита Семенович обещал нас подвезти.

— У меня есть и плащ, и сапоги.

— Никольская говорит — все самой последней модели. И стоит какой-то пустяк. Ты же знаешь, она не спекулянтка. У тебя скоро день рождения. Мы с Никитой Семеновичем хотим сделать тебе подарок.

— Спасибо, мамочка. Я вас обоих очень люблю, но… В общем, мне не нужен ни плащ, ни сапоги.