Театр отчаяния. Отчаянный театр

В Кемерово я мог ещё полагать, мол, местная труппа и режиссёр делают что-то доморощенное, а публика лучшего не видела. В Москве же так думать не получалось. В столице работали лучшие и главные театральные силы. В Москве находился предел. Но то, что я в Москве увидел, было, конечно, дороже, масштабнее, эффектнее, чем в Кемерово… Однако всё это происходило от одного корня, что и театр, который я мучительно не любил в юности.

На спектакль в Театр имени К. С. Станиславского на Тверской я пришёл, по своему обыкновению, пораньше. Мне нравилось наблюдать, как собирается публика. Я всё же любил торжественную печаль театральных фойе. Полюбил со временем. Влюбился в значительность, с которой люди относились к посещению театра.

Но зрители, пришедшие на спектакль «Хлестаков», были не такие, каких я привык видеть. В Театр Станиславского в тот вечер собирались молодые, весёлые, модно одетые. Они оставляли верхнюю одежду в гардеробе и не надевали маску возвышенной грусти. Они общались, не понижая громкости. Такого количества ярких барышень и дам я в театре раньше не видел. Пришедшие на спектакль режиссёра Мирзоева предвкушали удовольствие. Они так были настроены. И это были люди, которые определённо не являлись любителями театра, следящими за премьерами и редкими гастролями. Собравшаяся публика состояла из тех, кто пришёл не в театр вообще, а на конкретный спектакль.

«Хлестаков», как и следовало ожидать, был сделан по пьесе Николая Васильевича Гоголя «Ревизор». Режиссёр в нём много чего придумал. Более остроумного и менее… Были в спектакле выдумки на грани и за гранью.

Своим актёрам Владимир Мирзоев предложил странное, изломанное, корявое, громкое сценическое существование. Кто-то справлялся с таким заданием лучше, кто-то хуже. Замысел и художественное решение спектакля мне стали ясны сразу, в первые десять минут. Я понял, что дальше будет много разного качества трюков и игра с текстом. Но потом появился актёр в роли Хлестакова. Максим Суханов. Его выход был встречен возгласами и аплодисментами.

Актёр Максим Суханов сразу изменил всё. Он заполнил собой пространство не только сцены, но и всего зала. Высокого роста, большой, с огромной, круглой, умной головой, он не был похож на Хлестакова, которого диктовало воображение и иллюстрации к гоголевской пьесе.

Публика вцепилась в него глазами и замечала каждое движение, мельчайшую ужимку. Ловила всякую интонацию и на всё реагировала. Я смотрел то на сцену, то на зрителей. И я впервые видел такое. Люди получали огромное удовольствие от того, что видели. Их реакция не была похожа на наслаждение концертом любимого музыканта, когда все знают наизусть песни и радуются их исполнению вживую. Зрители видели спектакль впервые и ловили то, что делал актёр с подлинным вниманием и удивлением. Их радость не была такой, как у публики Някрошюса, которая пришла заранее готовая к восторгу и состояла из пожирателей театра. Зрители Максима Суханова были свободны. Они вполне могли не принять его исполнение. Некоторые так и сделали. Я видел несколько молодых пар и одного человека, лет сорока, с аккуратной бородкой, которые, недовольные, встали и ушли примерно минут после сорока. Но оставшиеся не обратили на них никакого внимания. Они не могли оторваться от Суханова в роли Хлестакова.

А лауреат Государственной премии оказался невероятно подвижным и гибким для своего роста и комплекции. Он кривлялся, гримасничал, говорил разными голосами… То писклявым шёпотом, то мощным басом. Он то был кротким, то страшным. Я не сразу смог понять, почему меня заворожило его кривлянье, в котором многое казалось случайным, бессмысленным и кривляньем ради кривлянья. Я также не мог сообразить, почему молодая, умная и свободная публика покорена этим актёром и его образом.

Но, когда Максим Суханов на сцене в очередной раз из скукоженной и робкой позы вдруг вышел мощным и жутким здоровяком с тяжёлой выдвинутой вперёд челюстью и мрачным взглядом, когда после пугливого шёпота резко перескочил на устрашающий бас и я снова, не в первый раз с начала спектакля, почувствовал пробежавшие по спине и рукам мурашки… Мне стала ясна суть происходящего!

Я отчётливо увидел и ощутил то, что режиссёр спектакля Владимир Мирзоев через Максима Суханова мощно транслирует сущность и содержание того времени, в котором мы жили. Суханов в каждом жесте и интонации был неуловимо похож то на умного и жестокого гангстера Эдуарда, то на мелкую братву из кемеровских предместий, он в один миг мог напомнить вальяжного, опухшего от денег и роскоши быстро разбогатевшего жлоба, а в следующий миг того киллера, который пришёл за ним. И всё это было в том, что делал Суханов не буквально, не иллюстративно. В нём присутствовали все оттенки времени. Молодые столичные яркие барышни видели своё, мужчины – своё, я, приехавший в столицу впервые, видел своё, немосковское, время. Это было мощно! И это был театр! Такое могло происходить только в театре, и нигде больше.