Театр отчаяния. Отчаянный театр

Я знакомился, с кем только мог. Вращался в самых разных кругах. Чуть было не устроился работать монтировщиком сцены в Российский академический молодёжный театр. Ошивался в нём некоторое время. Видел репетиции. Общался с молодыми актёрами. Наблюдал их метания, безденежье и страстное желание попасть в число счастливчиков, снимавшихся в кино.

На квартирах, в театральных курилках и барах наслушался я разговоров о крахе русского театра и необходимости этот крах ускорить. Сам в тех разговорах не участвовал. Только слушал.

Мне не удавалось увидеть ни одного человека, связанного профессией с театром, молодого или пожилого, который жил бы жизнью, какую я мог бы примерить на себя. Но главное, я не мог встретить людей, живших настоящим, самостоятельным творчеством. Искусством! Все, с кем я познакомился или кого наблюдал, пребывали в непрестанном движении между чем-то и чем-то необязательным. У всех творчество находилось либо в прошлом, и являлось воспоминанием, либо в будущем, и являлось вечно намеченным планом.

Театральные люди жили в особом режиме. Мои встречи, разговоры, спектакли и открытия совершались в вечернее и ночное время. Но утрами и днями я не мог торчать в чужой квартире. Я посещал выставки, музеи. Много ходил и колесил по Москве. Всё время страшно напряжённо думал. Пытался анализировать полученные сведения. Голова работала ясно. Но и эта ясная голова, которую я, невзирая на частые компании с выпивкой, не затуманивал алкоголем, даже пивом, ничего не могла сообразить и понять в том безумии, которым жил московский театральный, доступный моему взору мир. Я испытывал постоянное напряжение мыслительного процесса. Утомительное. Непрерывное. Сон не спасал. Я на чём засыпал, на том и просыпался. Мысль не рвалась.

Единственным отдохновением и развлечением, которое я себе нашёл, стало чтение в метро. Я обнаружил среди хозяйских книг три тома Толкиена «Властелин колец». Вспомнил, что этими книгами зачитывались как парикмахерши, так и интеллектуалы. Вчитался сразу. Но дома сидеть не мог.

Сладостным времяпрепровождением сделалось для меня следующее: я брал книгу, выходил из дома, покупал какую-нибудь самую вкусную булку и пакет кефира, спускался в метро, доезжал до Кольцевой линии, садился в поезд, идущий по ней, и читал три полных круга. Бесконечность подземной кольцевой дороги и сказочный мир книги, свежая сдобная снедь и кефир давали неизъяснимое удовольствие и спокойствие.

Последней задачей своей затянувшейся экспедиции я себе поставил попытку найти учителя в безумном театральном мире.

Более всего другого меня удивило невежество людей, с которыми мне довелось пообщаться в театральном пространстве. Люди, делавшие театр, были откровенно скверно образованны. После моего филфака, после учёбы у тех литературоведов, которые являлись ядром кафедры теории литературы Кемеровского университета, я не находил возможности говорить с театральными режиссёрами на привычном мне языке. От актёров я ничего особенного не ждал. Но режиссёры! Они понятия не имели о том, чем занимаются, не умели читать книги и видеть их анатомию, не понимали пьесы, которые ставили на сцене. Из их уст постоянно глубокомысленно вылетали бесконечные вульгарные рассуждения о каких-то энергиях, энергетике, месседжах и таинственных кодах. То, что они вещали и как объясняли что-то актёрам на репетициях, являлось чистейшим шарлатанством и наведением тени на плетень. Я очень захотел найти в театре людей, подобных тем, кто преподавал мне литературоведение, античную, древнерусскую, средневековую литературу…

Я вспомнил прочитанное в театральном журнале интервью режиссёра Камы Мироновича Гинкаса. Оно было точным, сказанным простыми словами и умным. С фото над интервью неулыбчиво смотрело тонкое лицо человека с бородкой, которому очень пошёл бы белый халат учёного или светила медицины.

Как только я его вспомнил, в течение двух дней прочёл всё, что смог найти о Каме Гинкасе, и то, что он сам сказал и написал. Работал Кама Миронович в московском ТЮЗе. Там шли его спектакли. Я посмотрел два. Это были произведения совершенно иного уровня, чем всё то, что я посмотрел до этого. Это был театр настоящего страдания. Актёры в нём существовали все пронизанные смыслом. Я не увидел в его спектаклях ни одной случайной детали. Многое в том, как и что делал режиссёр Гинкас, я посчитал недопустимым. И страдание в его искусстве имело чрезмерный масштаб и силу. Но это было искусство! С первой секунды до последней.

Я некоторое время думал, сомневался, но в итоге решился добиться встречи с Камой Гинкасом и предложить ему взять меня в ученики. Я увидел в этом для себя спасение и выход.