Театр ужасов

Мой первый заход был неудачным – я разбил локоть, думал, что трещина, но быстро прошло. Натер на шее маской волдырь и долго ходил с шарфиком. Заработал за сутки пятьдесят евро, расстроился, но на вторые сутки выпало семьдесят, вместе получилось сносно, и как-то потихоньку втянулся. Есть в этом особый вкус: идешь в маске в толпе таких же идиотов, рычишь, в раж входишь и вдруг из ниоткуда получаешь крепкий щелчок в голову, стекла заливает краской, и ты падаешь, падаешь, и смеешься под маской – точно как в детстве: я умер, валяешься себе в траве, тебя нет, тебя больше нет… приятно, особенно если солнышко светит… потом отмываешься, хлебнешь-курнешь и снова в поле, забытье… Иногда ловишь кураж, когда видишь, как они стоят и целятся в нас, ревешь на них, они стреляют, ты рычишь и прешь – не страшно, стреляй! А они мажут, мажут. Ты идешь и смеешься, но не своим голосом, ты ревешь от смеха, до слез, экстатически, чувствуя, что тебя не видят, видят нечто другое, прущее вперед, как скотина. Синяки приходилось прятать, они были повсюду на теле. К маске я быстро привык и даже вел с ней философские беседы. В ней тоже что-то есть, в этой грубо отлитой простодурке, в ней чувствуется характер (я ее оставил себе, иногда надеваю дома, когда никого нет, хожу в маске по комнатам, рычу, кошка боится, прячется от меня; или иду к соседке, когда та в отъезде, хожу по ее квартире, открываю окна, поливаю цветы, сижу в ее кресле – все в маске, это очень необычное состояние, когда ты в маске, кошка долго привыкала). Сначала мне было интересно, смогу ли я различать наших людей, не сольются ли все в одно? Когда я первый раз облачался (будто ныряя в другую кожу), я так нервничал и спешил, что поранил лицо, и мимоходом подумалось: мы влезаем все вместе в большого питона; а когда мы поднялись наверх, я подумал, что наверх мы так и не выбрались, надо мной все такой же давящий потолок, хотя на глаза мне давила, конечно, маска; когда мы двинулись в лес (дело было днем и в лесу, было много кочек и стволов, о которые я ударялся), я подумал, что мы сидим в подводной лодке, в которой плывем на наших обидчиков, но в лесу ушибы меня отрезвили, и мысли прекратились. Хоть и делают маски по одному шаблону, у каждого болвана своя рельефная биография и, следовательно, своя козья морда, которая помимо твоего желания приобщает тебя к остальным. Мир сквозь глазные прорези не только кажется другим (стекла мутные и неровные, ты словно не своими глазами смотришь), он становится странным, другим, потому что, когда ты в маске, к тебе иначе относятся; когда ты в маске, все как-то проще: ты – мишень, ты – другой. В маске, несмотря на то что она изолирует и устраняет мое лицо, я более социализирован (я не антисоциальная личность, в целом, просто я с сомнением отношусь к общепринятым ценностям), больше связан с моей группой чудаков в похожих масках. Резина нас роднит, она нас делает командой, отрядом, единым целым с общей задачей: умирать и восставать как можно чаще, чтобы больше заработать. Для этого нужно сделаться притягательной мишенью, чтобы у стрелков возник азарт попасть именно в тебя. Ты обязан выделиться. Чтобы тебя заметили. Они должны начать шептаться: «А, вон, смотри, какой чудик идет», «Я его первым шмальну», «Нет, я его…», «А давай на спор!». Их охватит иллюзия, будто мы – нелюди, и в нас интересно будет стрелять. Для этого мы учимся ходить, придумываем, что бы такое надеть, учимся падать красиво (ведь это тоже запоминается, да и съемка потом покажет). Всем этим ухищрениям обучал нас Хореограф, и бывалые показывали тоже. Получив свой выстрел, мы красиво умрем, искусно покинем поле, а потом незаметно вернемся, заманивая в игру, уводя глубже в лес. Чем дольше забава длится, тем больше мы получим. В маске мне легче думалось. Ты словно исчез, тебя нет. Обо мне думают, а я – другой, их мысли пролетают мимо меня, их статьи и рецензии не обо мне, не о моих книгах они судачат, потому что я – во времени сновидения, я – другой, и, пока этот другой идет навстречу фигуркам на холме, пока он так бесстрашно рычит и надвигается на фары и огни, которые в неровных стеклах маски превращаются в световую паутину, я иду, разрывая эту световую паутину, и думаю… да, я могу думать! – и очень смелые, дерзкие мысли приходят в голову в такие минуты! Маска защищает не только от выстрелов, краски, криков – она заглушает крики внутри моей головы, мои собственные вопли заглушают мои внутренние гневные мысли, узлы моей нерешительности стремительно развязываются, и я кричу, кричу легко и свободно, страшным голосом: ох, я и не полагал, что могу быть таким ужасным! да я – монстр!.. монстр, который получит выстрел в лицо, упадет и умолкнет, тишком отползет, поднимется с колен и пойдет в казематы отмываться; отмывшись, монстр натянет маску и снова отправится в поле. Вопли в маске у каждого тоже индивидуальные, каждый, в конце концов, кричит что-то свое, одинаковых криков не бывает, – я моих болванов не только различал по голосам, но и понимал, о чем кричал каждый. Их вопли не просто рычание и кривляние, их вопли – рассказы, в них я слышал горечь, отчаяние, проклятие, ненависть, боль, презрение, достоинство; эти возгласы сплетались в одну большую песню омерзительной постановки – развлечение, entertainment, ради которого в Зомбипарк приезжали люди чуть побогаче (несмотря на то что дело это в целом постыдное, я своего места в нем не стыдился, как-то Эркки сказал: лучше быть по эту сторону омерзительного шоу, лучше ходить в маске, чем с ружьем, – и он прав).