Театр ужасов

«Какие все-таки они жадные! Из-за копейки удавятся… все выпрашивают бесплатно… кен ай тэйк зис?.. кен ай тэйк зят?.. даже поменяться предлагают… Будто мне от них что-нибудь нужно… Я ничего не собираю. Это собралось само. Это история – мимо нее не пройти! Они этого не понимают. Да не нужны мне ваши кресты! Оставьте себе, себе – они вам больше нужны, у нас в земле их полным-полно, да, да… – говорит он, и таинственно добавляет: – Мне ничего от них, кроме денег, не нужно. Немного денег. Многого не прошу, – он прикладывает руки к груди, вытягивает из-под пиджака воротничок рубахи, трясет его, – совсем чуть-чуть. Имейте, суки, уважение к историку! Я ведь даже без билета их впускаю. Я мог бы продавать билеты! Я не продаю. Я бесплатно им все показываю! На трех языках… На трех языках рассказываю! Всю историю позднего Советского Союза, все портреты, все периоды, взлеты и падение… Хрущев, Гагарин, Брежнев, Громыко… Всё! От пятьдесят третьего до восемьдесят седьмого – на трех языках… Вот это все, – растопырив пальцы, он припадочно размахивает руками, показывает и на машины, и на забор, и на столб, и на дом (собственно, дом принадлежит не ему – он всего лишь сквоттер), – я сам все это сделал! Берите все! Это наша общая история! Поймите – общая!»

Сейчас у ворот никого, а два года назад гостей встречали ряженые. Помню троих: Хореограф, Парикмахер и Маньяк.

Хореограф – трусоватый, щуплый артист балета в прошлом, он же занимался пластикой – то есть постановкой движений, учил новобранцев рычать и падать так, чтоб не расшиблись. Парикмахер – стилист-дизайнер, занимался зомби-костюмами. Маньяк – любитель позировать с кровавым мясом, напоказ распиливал манекен (их на фабрике было полным-полно). Маньяк был слегка тронутый, но почти сразу – еще до открытия аттракционов – стал местной достопримечательностью, магнитом для ротозеев. Он придумал носить парик поверх маски, клеил волосики. Чтобы ни с кем его не путали, он носил дорогой пиджак, красивые брюки заправлял в кирзовые сапоги. Его снимали и в сети выкладывали. Он ютился на фабрике в холодной комнате, где сделал себе буржуйку, вывел трубу в форточку – и так он прожил два с половиной года. В конце концов у него поехала крыша. Как-то он вышел пройтись по городу в маске – его арестовали и увезли в психушку. Был еще кто-то, но я его не запомнил, он быстро слился – люди приходят и уходят, задерживаются единицы, в основном те, кому больше некуда идти.

Иногда у ворот появлялся главный менеджер Шпала. Набросив бушлат, он надевал жуткую маску, брал в руки вилы и шел веселить гостей. С ним фотографировались с особенным удовольствием, просили снять маску: селфи со знаменитым бандитом! Он возвышался над всеми – мрачный, бледный, полысевший, с мешками под глазами – и жутко улыбался.

Я заметил, что перед ним особенно благоговеют тридцатилетние. Несмотря на полуразрушенный вид, для них Шпала до сих пор остается героем, живым памятником, вызывающим в них чувство гордости и ностальгии по былым временам, о которых тридцатилетние знать ничего не знают. Что им наплели про него? Какие байки могут так возвысить столь ничтожную фигуру? Я могу понять, отчего сорокалетние трепетали, – молва настигла, зацепила, пятидесятилетние рассказали, которых понять совсем просто – Шпала мог по ним пройтись своей граблей в девяностые, когда те начинали торговать побрякушками или сосисками. Теперь они сюда приезжают за двойным удовольствием: пострелять по зомбакам и поглазеть на Шпалу, который руководит этой бандой ходячих трупов. Думаю, лысые мешки в этом находят своеобразную компенсацию за прошлые обиды, этот аттракцион стал для них своеобразной отдушиной, тут они выпускают накопленный страх.