ТЕАТР В КВАДРАТЕ ОБСТРЕЛА

Каждое поколение заново знакомится с памятниками искусства, заново их для себя открывает и осмысливает. В сезоне 1899/900 года в зале нижегородского театра увидел героическую комедию Ростана Максим Горький. Он высказал свой восторг в статье для «Нижегородского листка» и в письме к Чехову. В «Нижегородском листке» Горький писал:

«Герой комедии Ростана – один из тех немногих, но всегда глубоко несчастных людей, на долю которых выпадает высокая честь быть лучше и умнее своих современников. Чем выше над толпой поднимается голова такого человека, тем больше ударов падает на эту голову…

Пьеса Ростана возбуждает кровь, как шампанское вино, она вся искрится жизнью, как вино, и опьяняет жаждой жизни».

Мое поколение познакомилось с «Сирано» в последних числах апреля сорок первого года, когда на сцене Ленинградского театра имени Ленинского комсомола состоялась премьера спектакля по пьесе Ростана, поставленного замечательным режиссером Владимиром Николаевичем Соловьевым.

До войны оставалось семь недель. Но мы не ждали войны, во всяком случае, мы, молодые люди сорок первого года. Осада Арраса выглядела для нас на сцене не слишком драматично, скорее театрально, хоть это и была одна из лучших сцен спектакля, его центральное звено. Мы улыбались, слушая жалобы голодающих солдат капитана Карбона де Кастель-Жалу, попавших в окружение:

– Я голоден!

– Я умираю!

– Я съел свой собственный язык!

– Есть дайте что-нибудь!..

Слова «окружение», «голод», «хлеб» за сто дней до блокады звучали для нас отвлеченно.

А когда после пятого акта в последний раз падал занавес, на авансцену вместе с Сирано, Роксаной, Ле-Бре и другими героями спектакля выходил высокий сутулый человек с бородкой и неловко кланялся, рассеянно глядя в зрительный зал. Длинный пиджак висел на нем небрежно. А папироса была засунута в рукав.

Постановщик спектакля Соловьев. Режиссер. Театровед. Педагог. Переводчик, знающий четыре или пять языков. Страстный энтузиаст театра. Соратник и единомышленник Мейерхольда. Один из блестящих ученых советского театра, чье имя стоит в одном ряду с именами А. А. Гвоздева, С. С. Мокульского, И. И. Соллертинского. Обладатель лучшей тогда в Ленинграде библиотеки по театру на многих языках мира.

Он вырос в театре. Мать – помощница костюмерши в балетной труппе. Отец – сотрудник монтировочной части театра. Тетка – костюмерша оперной труппы. Игрушкой служил ему театральный макет. Вера в искусство театра, фантазия, наивная непосредственность родилась в детстве и осталась до конца жизни.

Когда Театр имени Ленинского комсомола пригласил его ставить «Сирано» и настал первый день встречи с актерами, участниками будущего спектакля, Соловьев пришел в театр торжественный, оглядел лица собравшихся артистов и начал свою режиссерскую экспозицию так:

– В школьном учебнике французского языка Марго приводится анекдот. За стаканом вина, понимаете, заспорили два солдата – француз и испанец. Спор, понимаете, шел о причинах воинской отваги. «Мы, испанцы, деремся за честь, – говорил испанский солдат, – а вы, французы, за деньги». – «Что поделаешь, – отвечал француз, – каждый дерется за то, чего ему недостает».

Таким – остроумным, храбрым, изящным – предлагал вывести Сирано на нашу сцену режиссер Соловьев. Он знал Францию, где никогда не бывал, досконально. Мог бы провести вас по Парижу, не заблудившись – план города подтверждал его правоту. Читал в подлиннике французские книги семнадцатого века, отыскивая в них приметы времени Сирано де Бержерака, подробности костюма, вооружения, обычаев и нравов. Понятно, что такому художнику без особого труда удалось увлечь труппу своими планами, влюбленностью в героя.

Заглавную роль будущего спектакля должен был играть артист Матвей Павликов. По болезнь актера потребовала замены. Кто-то предложил Честнокова. В первый момент Соловьев удивился:

– Что вы, ведь Володя, понимаете, Кристиан, а не Си, понимаете, рано!

Но вскоре изменил первоначальную точку зрения и самым деликатным образом просил Честнокова взяться за роль Сирано, о какой любой актер мог только мечтать.

– Это мой, понимаете, последний спектакль, Володя, – говорил он Честнокову.

– Почему же последний, Владимир Николаевич? Это же чепуха! Вы же в расцвете возможностей!

– Последний. Я чувствую, понимаете, что ничего больше не поставлю…

Непонятно, как мог он это знать, предчувствовать. До войны и до смерти действительно оставалось меньше года. Кто мог предвидеть это? К тому же Соловьев только казался стариком. Бородка, сутулость и частое покашливание усугубляли это впечатление; ему было всего пятьдесят три года… Но он знал.

Он читал Честнокову вслух сцены из пьесы по-французски, сравнивал различные переводы, предпочтя, наконец, перевод своего однофамильца и тезки, поэта и драматурга Владимира Соловьева, автора исторических пьес «Фельдмаршал Кутузов» и «Великий государь». Часами простаивал у подмакетника, включал и выключал свет, переставлял предметы, искал мизансцены.

– Как вы думаете, Володя, кого из людей нашего века, понимаете, напоминает Сирано? Он, понимаете, бунтарь и смельчак…