Театр в театре. Зарубежные авангардные пьесы 1940–1970-х годов

К а л и г у л а. Не знаю. Самое ужасное это то, что нежность к тебе – единственное подлинное чувство, которое у меня сохранилось.

Цезония выскальзывает из его рук, Калигула следует за ней. Она прижимается к нему спиной, он её обнимает.

К а л и г у л а. Не лучше ли и последнему свидетелю исчезнуть?

Ц е з о н и я. Мне всё равно. Я счастлива от твоих слов. Почему бы нам не разделить это счастье?

К а л и г у л а. Кто тебе сказал, что я несчастен?

Ц е з о н и я. Счастье великодушно. Оно не может жить уничтожением.

К а л и г у л а. Значит, существуют два вида счастья, и я выбрал счастье убийцы. Ибо я счастлив. Было время, когда я решил, что достиг пределов боли. Но нет, оказалось, что можно идти дальше. И там, на самом краю, я нашёл бесплодное и могущественное счастье. Взгляни на меня.

Цезония поворачивается к нему.

К а л и г у л а. Цезония, смешно подумать, что в течение нескольких лет Рим боялся произнести имя Друзиллы. Все эти годы Рим ошибался. Я давно уже понял, что мне мало любви. Сейчас, глядя на тебя, я понимаю это вновь. Любить человека – значит стариться вместе с ним. Я не способен на такую любовь. Лучше Друзилла мёртвая, чем Друзилла старая. Принято считать, что особое страдание человеку причиняет мысль о смерти любимого существа. Нет, истинная его причина: мысль о том, что и печаль – преходяща. Даже горе лишено смысла. (Пауза.) Как видишь, и призрак любви, и горечь меланхолии оставили меня. Сегодня я свободнее, чем прежде: я освободился от воспоминаний и заблуждений. (Горестно смеётся.) Я знаю, что всё – преходяще. Как тяжело это знать! Из двух-трёх человек, которые пережили этот печальный опыт, каждый достиг своего безумного счастья. Цезония, ты досмотрела эту забавную трагедию до конца. Время пришло: занавес опускается.

Он подходит к ней сзади и обхватывает шею рукой.

Ц е з о н и я (в ужасе). Неужели эта жуткая свобода и есть счастье?

К а л и г у л а (медленно сжимает ей горло). Можешь не сомневаться. Без свободы я остался бы ограниченным самодовольным человеком, а благодаря ей обрёл божественную проницательность одиночества. (Он понемногу возбуждается и всё сильнее сжимает горло Цезонии, которая совершенно не сопротивляется. Он говорит, склонившись к её уху.) Я живу, я убиваю, я обладаю властью разрушителя, после которой власть создателя кажется простым кривлянием. Это и значит быть счастливым. Вот моё счастье: невыносимое освобождение, всеобщее презрение, кровь, ненависть, безмерное одиночество, радость ненавидимого убийцы, неумолимая логика, дробящая людские жизни… (Смеётся.) Логика, которая раздробит и тебя, Цезония, и доведёт до предела то бесконечное одиночество, которого я жажду.

Ц е з о н и я (слабо). Кай!

К а л и г у л а (возбуждённо). Довольно нежностей! Время не ждёт. Цезония, родная, время не ждёт!

Цезония хрипит и замолкает. Калигула опускает её на ложе и смотрит на неё блуждающим взглядом .

К а л и г у л а (хрипло). Ты тоже виновата. Но разве убийство – решение?

Сцена 14

Калигула в растерянности подходит к зеркалу.

К а л и г у л а. Калигула! И ты, ты тоже виноват. Чуть больше, чуть меньше – какая разница? Однако кто посмеет судить тебя в мире, где нет судьи и где все виноваты? (Прислонясь лицом к зеркалу, с глубоким выражением скорби.) Геликон так и не пришёл. Луна никогда не будет моей. Как горько сохранять разум и следовать своему долгу до конца. Как я боюсь конца! Лязг оружия… Это невинность готовит свой триумф. Почему я не с ними? Мне страшно! Как отвратительно: презирать чужую трусость и обнаружит её в собственной душе! Ничего, страху тоже придёт конец. Скоро, скоро, обрету я ту великую пустоту, в которой душа найдёт своё успокоение.

Калигула отходит и снова возвращается к зеркалу. Теперь он выглядит спокойнее.