Театральная история

— Я бы с удовольствием посмеялся с вами, но не могу разделить вашего веселья.

— Да я тоже не смеюсь. Что ты. Мне не смешно. Вообще ничего не смешно.

— Опять? Та же хандра?

— Как ты ее называешь? Память смертная?

— Это не я так называю. Святые отцы. Это хорошо, что вас Бог таким мучением отметил. Постоянно думать о смерти — это дар. От Господа.

— Я бы его. Передарил кому-нибудь.

— Не богохульствуйте, Ипполит Карлович! Иначе я покину комнату.

— Не покидай. И не сердись. Мне тяжело.

— Давайте молиться вместе. Это всегда помогало.

Из темноты послышался шепот. Через минуту молитва стихла, и было слышно только медленное и властное дыхание Ипполита Карловича и почти неприметное, почти беззвучное дыхание отца Никодима. Одно дыхание господствовало над другим.

— Теперь оставь меня одного.

— Вам стало светлее?

— Нет.

Отец Никодим, тяжко вздохнув, тихими стопами вышел из комнаты и неслышно прикрыл за собою дверь.

Священника не коробило, что его духовное чадо обращается к нему на “ты”. Это было нарушением правил общения между духовником и чадом. Но Никодимово чадо было столь уникально, столь богато, что священник прощал ему эту вольность.

Сам Ипполит Карлович понимал, что негоже говорить батюшке “ты”, но с многолетней привычкой ничего не мог поделать. Не тыкал он лишь людям, облеченным самой высокой властью и равным в бизнесе партнерам, а таких в России было немного. А простым смертным он начинал “тыкать” сразу, подчеркивая тем самым несокращаемую дистанцию между ними и Собой. И никто не решался вернуть Ипполиту Карловичу его “ты”. Ни разу за всю многолетнюю историю “тыканий”. Отец Никодим исключением не стал. Он помнил, как при первой же встрече Ипполит Карлович дал проверочный залп, твердым полушепотом произнеся “ты, отец”. Потом громче. И уже без стеснения — “ты, отец”, “ты, батюшка”, “ты, святейший”. Тут он был остановлен. “Не мне, грешному, такие слова о себе слушать”. — Отец Никодим запротестовал против “святейшего”. В ту памятную обоим первую встречу Ипполит Карлович задал прямой вопрос:

— А вы не смущаетесь, отец Никодим, что я вам “ты” говорю? Или мне, отец Никодим, тебе “вы” говорить надо?

— К Богу на “ты” обращаемся. Решайте сами.

Ипполит Карлович оценил крутой замес гордости и смирения в ответе отца Никодима. Этот разговор положил начало союзу, который в Москве называли “позором священника и капризом богача”.

Священника завораживал покой, в котором пребывал Ипполит Карлович. В состоянии покоя он заключал сделки, увольнял сотрудников и даже закатывал истерики. Он наполнял покоем фразы и восклицания, которые, казалось, не дают права выбора интонации: их можно только выкрикивать. Например, фразу “я вас в порошок сотру!” Ипполит Карлович произносил тоном благостным, как будто сообщал: “вечереет, пора пить чай”. Кто это слышал — верил без сомнения, что Ипполит Карлович перетрет в порошок всех, кто ему мешает жить.

И после действительно спокойно сядет чай пить. Собеседников и слушателей безнадежно запутывали медленно и величаво исходящие из его уст ругательства. Истерия, покрытая цементом спокойствия. Лава под корой безмятежности.

Такой стиль поведения и речи Ипполит Карлович начал практиковать давно, еще до того, как стал одним из самых богатых людей страны. В глубине души он потешался над теми, кто никак не мог пробиться к его подлинным чувствам и мыслям.

Когда слова и интонации ведут нас по ложному пути, на что остается надеяться? Только на зеркало души. Но и оно в случае Ипполита Карловича проясняло мало. Его глаза — непроницаемо серые. Какие страсти бушуют за этой серой пеленой, собеседник не понимал, сколько бы ни вглядывался.

В высших финасово-политических кругах Ипполита Карловича называли недоолигарх. Это его не смущало. Напротив. Это самое “недо” спасало его, когда начинались войны государства с самыми богатыми и влиятельными. Когда от них требовали делиться деньгами и властью, об Ипполите Карловиче забывали.

Он занял позицию человека с огромным богатством, но абсолютно чуждого политике, и даже не желающего приумножать свой капитал. Только сохранить. Он остановился вовремя; круг его заводов и пароходов очертился и за-стыл. Из общественно значимых заведений он владел лишь театром. Конечно, только де-факто. Театр числился государственным, но меценат обладал там огромной властью, которой в полной мере ни разу не воспользовался.