Театральная история

— Я бы хотел, чтобы все мы помнили о том непрекращающемся торжестве, каким была его жизнь в искусстве. Он торжествовал — здесь и сейчас, с нами и для нас. Я бы хотел, чтобы мы помнили об этом, а не о его служении, или, — Сильвестр не смог сдержать язвительной улыбки, — о том, как Сергей мечтал прорваться к первоязыку… Я сказал, что Преображенский верил в тело. Не поймите меня превратно. Он верил в тело, если так можно сказать, до краев наполненное душой. Даже когда он поворачивался к залу спиной, его боль чувствовали все — до последнего ряда.

Отец Никодим с некоторой даже ревностью подумал: “А я о чем только что говорил? Разве не о том, что в людях одаренных себя проявляет Бог? Что они напоминают нам, что мы окружены вечностью?”

Сильвестр, словно отвечая священнику, продолжал:

— Предыдущий оратор и я — мы оба занимаемся невидимым. Я даю невидимому шанс, пусть на время, стать явным. На время обрести плоть и голос. Никто лучше Сергея не мог этого сделать.

Отец Никодим заволновался. Очевидно, желал что-то возразить.

— Не надо, отец Никодим, со своим уставом пытаться проникнуть в наш монастырь, — бесстрастно остановил его порыв Сильвестр. — Мы не имеем никакого отношения к тому, что вы сейчас воспевали… А теперь… Теперь главное. Самый щедрый из всех меценатов, каких я только видел, взял с моего театра непомерную плату за свою помощь. И я клянусь, что буду преследовать того, кто виновен в гибели моего лучшего артиста.. И того, кто виновен косвенно. — Сильвестр долгим взглядом посмотрел на отца Никодима.

Ипполит Карлович разглядывал Сильвестра и улыбался. Лимонный сок вместе с мякотью тонкой струйкой стекал с его губ.

— Страстей и публики. Вот чего ты хочешь. И больше ничего. Вот и вся твоя погоня за правдой. Если это эффектно. Будешь правду. Матку. Рубить. А неэффектно. Не будешь.

Вдова Преображенского кинулась к гробу и стала жадно, часто целовать лицо Сергея.

— Лоб такой холодный, его ничем не согреешь, вот монетки, любые-любые монетки — пожалуйста, их можно подержать и погреть, погреть и подержать, и они уже теплые, а его лоб не согреешь, только сам весь холодом покроешься…

Отец Никодим отвернулся. Посмотрел в глубину церкви — туда, где не было людей. Ему вдруг почудилось, будто у него вытащили землю из-под ног. Но оказалось, что при этом он может стоять. И ходить. Потому он пошел к гробу Преображенского с сердцем легким. Страха не было совсем.

Сильвестр, видя выражение лица отца Никодима, мгновенно уступил ему место.

— Истинно, истинно говорю вам, — воскликнул отец Никодим, — если зерно, падши в землю, умрет, то прорастет и принесет много плода. Сергей — то семя, которое погибло, но принесет много плода. Я должен сказать о том, что меня мучило все эти дни. О том, чем стала для меня его смерть.

Ипполит Карлович сдавил в зубах новенькую лимонную дольку.

— Я с печалью думаю, — продолжал отец Никодим, — почему погибает тот, кого так одарил Господь? Но с еще большей печалью я думаю: почему человек такого дара погибает от руки того, кто не достоин даже омыть его ноги?

Ипполит Карлович выплюнул на пол лимонную кожуру.

— Омыть ноги, значит. Недостоин. Как говорят мои друзья-украинцы. “Цо есть хамство”. А за хамство. Ответить тебе придется. Святой отец.

Отец Никодим остро почувствовал, что его жизнь теперь разделена непроходимой границей: до этих слов и после

.

Он оглядел толпу, которая начала шептать, вскрикивать, качать головами.. “Нецерковное настроение у прихожан… — подумал отец Никодим. — Но как хорошо!”

Ипполит Карлович приблизил лицо священника. Стал наблюдать, как пробегают по нему — бесстрашие, страх, растерянность, уверенность, восторг, ужас.

— Так вот же. Православный-то театр. Вот о чем он мне тогда толковал.

И предъявил. На славу предъявил.

— Я говорю это сейчас, — голос отца Никодима срывался, — потому что несу ответственность за свое духовное чадо. Я не излечил его, поскольку сам был болен, болен и ныне. А значит, есть и моя вина в смерти того, кто сейчас лежит перед нами.

Ипполит Карлович прошептал сквозь зубы:

— Вот за это. Уважаю.

Наташа и Александр переглянулись, и одновременно у них возникла

мысль — уйти из церкви. У дверей их застал крик отца Никодима:

— Он смотрит сейчас на нас! Он нас видит! И я прошу — покайтесь! Ипполит Карлович! Покайтесь! Милосердие Господа безгранично! Без! Гранично!

В толпе послышался шепот — не помешался ли батюшка? Как это Ипполит Карлович на нас смотрит? И так же, как скорбь только что сменило смятение, ему на смену пришел ропот. Возмущена была вся труппа — артисты, гримеры, осветители, рабочие сцены. Возмущение артисток, которые после вручения сорока семи роз побывали в особняке Ипполита Карловича, слагалось из непростых чувств. Здесь были и озлобление, и — местами приятные — воспоминания, и стыд, и разбитые надежды. В числе этих сложно возмущенных артисток была и Наташа, которой, ко всему прочему, совсем не нравилось слышать из уст отца Никодима имя покровителя театра. Тем более в присутствии Саши.