Театральная площадь

Смирнов заинтересовался. Для него собеседница была как бабочка, бьющаяся в неплотно сжатом кулаке. Ему ничего не стоило сжать кулак, чтобы окончательно раздавить ее. Однако то, как она отчаянно пыталась защитить своих близких, пришлось ему по душе. Чаще всего капитану приходилось сталкиваться с такими людьми, которые ради сиюминутной выгоды были готовы продать и предать кого угодно. Этот человеческий материал он использовал, но презирал. Здесь же перед ним была личность иного склада, — что, впрочем, вовсе не значит, что Смирнов был готов ее зауважать. Заслужить уважение капитана вообще было нелегко.

— Скажите, Мария Георгиевна — буду называть вас именем, к которому вы привыкли, — почему вы не уплыли из Крыма вместе с вашим отцом?

Маша закусила губу.

— Его жена… Она подстроила так, что мы опоздали на последний пароход.

— Госпожа Бутурлина, у которой ваша мать, если не ошибаюсь, служила горничной?

— Вы не ошибаетесь. — И хотя она отчаянно трусила, в ее голосе все же прорезалось нечто вроде вызова.

— И когда вы с матерью поняли, что бежать некуда, вы стали менять документы, придумывать всякие легенды, а потом перебрались в Москву?

— Вы меня расстреляете? — внезапно спросила Маша.

— А что, есть за что? — поинтересовался капитан.

Он непринужденно смотрел на нее сквозь стекла пенсне, и она неожиданно поняла, что оно пугает ее больше всего в этом крайне опасном, как ей только что окончательно стало ясно, человеке.

— Я не знаю… — пробормотала она, едва сознавая, что говорит.

— Вы считаете себя врагом советской власти?

— Какой из меня враг! — вырвалось у нее.

— Ну, не говорите… Кое-какие ваши высказывания нам стали известны. Например, всего неделю назад в присутствии вашей соседки по коммуналке Ямщиковой вы ругали советскую власть…

— Я? — возмутилась Маша. — Да я с раскаленным утюгом к ней пришла… Хотела утюг ей к физиономии приложить, потому что она деньги у тетки вытащила из кошелька! Какая власть, об этом и речи не было…

Ноябрьский вечер плавно перетекал в ночь. Капитан Смирнов сегодня много работал и, по правде говоря, порядком устал. Но, представив себе дочь генерала Бутурлина с утюгом, которая пришла за деньгами своей матери, числившейся теткой, он отчего-то даже перестал ощущать усталость. Эта поразительная и неприкаянная — как он чувствовал — девушка нравилась ему все больше и больше.

— И вы…

— Ну, она завизжала, стала клясть меня, потом все отдала… С тех пор не здоровается и убегает, как только увидит.

— А как вы узнали, что она украла деньги?

— По глазам, — ответила Маша с отвращением. — Как она стала говорить, что это не она, и глазками этак посверкивать, сразу все стало ясно.

— Скажите, Мария Георгиевна, — задушевно молвил капитан, потирая пальцем висок, — а о чем вы мечтаете?

— Я?

И тут она растерялась по-настоящему. Такого оборота беседы она никак не ожидала.

— Ну да, вы. Ведь не может же быть так, чтобы такая молодая и красивая женщина ни о чем не мечтала. Чего вы хотите? Чего ждете от жизни? Денег? Удачного замужества? Славы? Власти? — Говоря, он внимательнее, чем обычно, следил за выражением ее лица. — Ну же, не стесняйтесь. Мы тут одни, никто не услышит. Просто я не могу поверить, — задумчиво прибавил капитан, — чтобы вас устраивала работа в балетной канцелярии какого-то нафталинового театра, те немногие деньги, которые вы получаете, случайные поклонники, которые ниже вашего уровня… Я уж не говорю о коммуналке, где вам приходится мириться с такими людьми, как Ямщикова. Я прав?

Маша насупилась. Интуитивно она чувствовала ловушку, но не могла понять, в чем именно та заключается.

— Конечно, я… Ну да, мне бы многого хотелось, — призналась она, криво усмехнувшись. — Вырваться из коммуналки, не считать копейки, и… шубу хотелось бы… хорошую… и еще много чего… Духи французские…

— И все? Больше ничего?

Маша вскинула голову.

— Ну, если уж вам так интересно… Мне хочется жизнь прожить так, чтобы она что-то значила, человеком себя почувствовать, а не винтиком… И вы правы, канцелярия мне осточертела, и даже не из-за денег, а потому что это… это же тупик… Никакого выхода, никуда не продвинешься… Сиди и стучи на машинке, пока не околеешь… Каждый день одно и то же…

Ее не отпускало ощущение иррациональности происходящего. Всегда, с самого детства, она понимала, что они с матерью ходят по лезвию ножа, и когда правда о них вскроется, пощады им не будет. Воображение рисовало разные ужасы — но, хотя ее только что разоблачили, никто на нее не кричал, не поднимал руку, и более того — странный капитан оказался первым человеком, который спросил, о чем, черт побери, она мечтает. До того никто, ни одна живая душа не догадалась задать ей такой вопрос. Мужчины либо влюблялись в нее и предлагали идти в загс, либо пользовались ею без всякого загса, а о женщинах и говорить нечего — они были завистливы, склочны, мелочны, и общение с ними неизменно нагоняло на Машу адскую тоску. Подруг у нее никогда не было.