Театральное эхо

Совершенно законны желания рабочих завода жить лучше, построить новые школы, детсады, жилье. Государственные ассигнования на развитие социальной сферы, естественно, связываются, как это водится в нашей экономической практике, с тем, будет ли развиваться производство. И вот это-то и является главным подспудным стимулом развития новой очереди предприятия, которую, кстати сказать, его работники усиленно маскируют, пользуясь термином «реконструкция завода». Они говорят: «Мы вовсе не расширяем завод, мы не хотим новых производств, мы вводим их в очень небольших масштабах, и они будут совершенно безопасны для окружающей среды, и это, собственно, и не расширение, а реконструкция». Тем не менее для этой «реконструкции» нужна почему-то большая новая площадка, будут производиться новые химические вещества и совершенно ясно, что все это, скорее всего, непредсказуемо обрушится на окружающую природу. Если же представить себе будущее этих мест как национальный парк с культурным объектом всесоюзного и мирового значения, таким, как усадьба Щелыково, это абсолютно несовместимо с планами расширения завода и его площадок в таком близком соседстве с усадьбой Островского.

Нас достаточно научила история с Ясной Поляной. Но в Ясной Поляне мы занимаемся сейчас тем, что исправляем ошибки прошлого, сужаем то производство, которое когда-то было там развернуто объединением «Азот». А здесь еще – слава богу! – нет таких индустриальных масштабов. Проблема, как всегда, заключается в том, что выгоды сиюминутные, задачи местные, близкие и понятные, в общем, и хозяйственным руководителям и рабочим людям, которые стоят за этим, входят, в сущности, в противоречие с долговременными интересами этих же людей, составляющих часть нашего народа. Потому что нельзя предположить, что им недорога национальная культура или природа, среди которой они живут.

Никакие доводы проектировщиков, хозяйственных работников, никакие заверения представителей заинтересованного министерства не могут восприниматься вполне всерьез и адекватно, ибо опыт наш, горький, горчайший опыт, заставляет думать, что те люди, которые сейчас дают эти заверения, могут уже отсутствовать тогда, когда плачевные результаты их деятельности станут очевидны и когда уже, собственно, отвечать будет некому.

Есть ли у нас понятие «Шу»?

Могу сказать лишь несколько слов, поскольку был застигнут врасплох предложением высказаться на столь серьезную тему – о классике. К тому же чувствую себя в такой аудитории самозванцем, потому что давным-давно не считаю себя театральным критиком, а только любителем театра. И временами я ощущаю себя кем-то вроде чеховской душечки, когда она перешла после мужа-антрепренера к мужу-лесоторговцу и говорила: а в театрах этих что хорошего?

В театре, как и во всяком деле, если спектакль хорош, если действует на зрителя эмоционально, заразительно, психологически, обо всем забываешь. Если же не действует или это происходит не до конца, начинаешь рассуждать, критиковать, придумывать аргументы «за» и «против», более убедительные, менее убедительные, и целостное впечатление разваливается.

Я думаю, что в принципе время сейчас переменилось, а тонус театральной критики, мне кажется, переменился очень мало. И в частности, в чем? В резкости и требовательности суждений по отношению к театру. Мне кажется, что в основном наше сообщество, театральное и критическое, имеет характер какой-то прикладной к театральному искусству, не самостоятельный, а немного характер прислуги и обслуги театрального дела. Есть у меня книга карикатуриста Реми, замечательного мастера театральной карикатуры, редкая книга, старая, хорошо бы ее переиздать, и есть там одна коллективная карикатура – изображены первые два ряда партера театра, где сидят критики, самые знаменитые критики – Кугель, Беляев. Я посмотрел на эти лица (конечно, художник их изображает несколько карикатурно) – это сидят господа положения. Люди, от которых сейчас зависит действительная судьба спектакля. Я смотрю на эти лица и понимаю, что нет, из каких-то частных побуждений – знакомства с режиссером, желания быть приятным артисту или какой-то навязанной окружением мысли – они не выступят. Выступят они только потому, что они такие, это им положено, как высшим судьям, сказать, если не самое умное, то самое адекватное их понятиям слово, в свете того знания театра, литературы, культуры в целом, какое за ними стоит.

А мне кажется, что мы в основном или во многих частях нашего дела (хотя у нас есть блестящие театральные критики, немного, но есть) все-таки в основном любители. И еще одно – боязнь поругать спектакль, симпатичного человека, либерального режиссера, человека, которого могут затравить. Так поступить семь-десять лет тому назад было, бесспорно, порочным, позорным из-за неизбежных последствий – потому что спектакль снимут, немедленно будет в министерстве заседание, немедленно начнется буча и т. д. И эта боязнь у многих в крови.