Театральный бинокль (сборник)

С холодеющим сердцем хозяйка однажды подумала: уж не шпион ли, не агент ли какой иностранной разведки? Но доказательств конкретных у нее не имелось, и вообще постоялец был абсолютно безупречен и тих, придраться формально не к чему. И хозяйка терпела. Не гнать же его! Ведь не за что гнать. А спрашивать она боялась — он выглядел очень уж строгим, и строгость его казалась непритворной: за пятнадцать лет руководящей работы его некогда добродушное лицо окончательно застыло, окоченело, необратимо превратясь в маску бесстрастного администратора. От него исходило нечто вроде томящего и подавляющего тока, и хозяйка это чувствовала, даже если  о н  стоял к ней спиной.

В первый же день он потребовал, чтоб она убрала из комнаты всю мебель, абсолютно всю мебель, а потом, чуть подумав и хмуро оглядев стены, он добавил: и стены — побелить. — Как — побелить? — удивилась хозяйка. — Я ж недавно красила, по трафарету, вон какие цветочки! — Чтоб через неделю — никаких цветочков, — приказал он. — Я, разумеется, заплачу за это отдельно. Должны быть чистые стены. В комнате должно быть чисто и пусто. Ясно?

Когда он пришел через неделю, желание его было исполнено — комната сверкала белизной, а пол был совсем как  т о г д а — такой же коричневый, чуть облупленный, с щелями между половиц.

С тех пор он частенько приходил сюда, в эту комнату. Придет, полежит на матраце, выйдет на балкон, иногда останется на ночь.

«О, если б он оказался алкоголик, — думала хозяйка. — тогда бы все было просто и ясно. Пришел, закрылся, напился, отлежался, ушел — это можно понять. Или, предположим, водил бы девок. Живое дело — привел, увел. Так ведь нет же — не пьет, никого не водит, вообще не ясно — что он там делает?!»

— Здрасьте, здрасьте, — сказала хозяйка, впуская его в квартиру. — Добро пожаловать.

— Добрый вечер, — кивнул он и сразу прошел в свою комнату, запер за собой дверь.

Распахнул окно, открыл дверь на балкон — все то же самое, что и тридцать лет назад: крыши домов, трубы машиностроительного завода, синий конус сопки на сиреневом фоне вечернего неба. То же самое закатное солнце — тающее за левым склоном, потом исчезающее совсем, и вскоре небо темнеет, темнеет, а вот и первая звездочка замерцала, потом — вторая, а вот уж и целая звездная россыпь. Подуло холодным ветром.

Он ушел с балкона, сел на матрац. Потом лег, прикрыл глаза.

Комната — узкая, вытянутая, с одного торца входная дверь, с другого — узкое окно и дверь на балкон. Двенадцать квадратных метров. Отца он не помнил, остались в памяти только частые рассказы матери о их знакомстве, о совместной работе, об уходе отца на фронт, о похоронке...

Сразу, как зайдешь в комнату, у правой стены, стояла кровать мамы — широкая, с никелированными спинками. Над кроватью висел старый ковер — темно-красный фон, коричневый узбекский орнамент: двадцать четыре восьмиугольника, четыре ряда по шесть штук. Дальше, у левой стены, стояла его кровать — узкая, железная, коричневая. А напротив, у короткого подоконника, — круглый стол, покрытый синей скатертью.

Он оглядел пустую комнату — а что же еще? Всмотрелся пристальнее — ну да, конечно, как он мог забыть? Напротив маминой кровати стоял комод с трельяжем, а потом его убрали в коридор, а вот тут поставили старый, но вполне приличный диван — с матерчатой зеленоватой обивкой, с цилиндрическими валиками по бокам и высокой шаткой спинкой с полочками, на которых стояли три слоника (остальные пропали в незапамятные времена) и папина фотокарточка в желтом картонном паспарту. А вот здесь стоял шкаф с зеркалом на дверце, зеркало было мутное, плохо отражающее. А рядом с его кроватью стояла этажерка, набитая любимыми книгами: «Таинственный остров», «Васек Трубачев и его товарищи», «Приключения юнги» и много других, незабываемых. Самая любимая книжка — «Восемьдесят тысяч миль под водой». Ох, как он завидовал капитану Немо, как сладко мечтал: вот бы так же — укрыться в комфортабельной подводной лодке, уйти на большую глубину!.. Где сейчас эта книжка? Потерялась, как многие прочие... Был еще на стене у самой двери черный бумажный репродуктор, потом его выкинули, купили радиолу «Рекорд», пластинки — «Вернись», «Стамбул», «Бэ самэ мучо»... Он посмотрел на жалкую голую лампочку — а когда-то висел там большой абажур, оранжевый, с бахромой, и тень от этого абажура на потолке казалась экзотической и роскошной.

Мама, ведь я прихожу сюда ради тебя, только ради тебя, нет, не ради жалкой воображаемой «атмосферы» тех лет, не ради слюнявой ностальгии, нет, мама, только ради тебя. Я не в детство впадаю, мама, все эти сентиментальные припадки мне противны... я прихожу к тебе, мама. Тебя нет нигде, нигде, только здесь я тебя вижу, только в этой пустой и чистой комнате, только в  н а ш е й  комнате, мама. На кладбище я не хожу, ты уж прости, хоть могила твоя, разумеется, в полном порядке. Но ты понимаешь, что я имею в виду: я не хожу туда потому, что там я тебя не вижу, да там тебя просто нет... и не может быть.

Ты — здесь.