Театральный бинокль

У меня есть дочь Катя, а у брата — сын Никита. Нашу маму зовут Екатерина Семеновна (Катя — в честь бабушки). Мама живет одна, в однокомнатной квартире. Пенсионерка. Брат Саша живет с женой Надей и сыном Никитой в четырехкомнатной квартире, их дом — рядом с нашим. А мы с Люсей и Катей проживаем в комнате гостиничного типа. Представьте, такое вот неравенство. Еще хорошо, что Люся из-за своей вечной скромности не очень-то «давит» на меня, не изнуряет упреками и жалобами. А ведь могла бы и упрекать, могла бы и жаловаться. Это ж надо — в наше-то время!.. Десять квадратных метров. Десять на три не делится. Нет, делится. Получается примерно три квадратных метра и тридцать три квадратных сантиметра на одного члена семьи. Квадратные метры заняты мебелью, для членов семьи остаются квадратные сантиметры. Если уж точно — на мою долю вообще ничего не остается. Ну, может, десять-пятнадцать квадратных сантиметров. Точнее — кубических.

Это называется черный юмор. Тут я, кстати, ничего не преувеличил. Но лучше, наверное, все-таки сказать: серый юмор.

Впрочем, в своих материальных невзгодах я сам, конечно, виноват. Нельзя же пассивно сидеть и ждать у моря погоды. Надо просить, требовать, писать заявления, околачивать пороги, стучаться во все двери, да не раз, не два, а многократно, изо дня в день. Надо с т а р а т ь с я — и тогда получишь то, что тебе положено. А у меня дурацкий характер — не могу ничего просить. Все жду, когда преподнесут мне на блюдечке с голубой каемочкой. Нате, мол, Валентин Петрович, пожалуйста, получайте. А кому нужно чужое горе?

И дело не только в бытовых неудобствах, ведь просто стыдно. Встречаю школьных товарищей — «Ну, как?» А о чем рассказывать? Вру, отшучиваюсь. Надоело… У них квартиры, дачи, машины. Правда, один мой одноклассник, нет — одногруппник из института — спился… Но зато остальные!.. А я? Ни то ни се. Ни рыба ни мясо.

Опять я о себе. А ведь надо бы начать с того, что именно сегодня исчез мой братишка Саша. Пропал.

Обычно будильник звенит в семь утра. Сегодня жена разбудила меня в шесть тридцать. Открыл глаза — вижу: Люся и Надя, тревожные лица, укоризненные взгляды. Ты, мол, спишь, а твой брат — исчез. Люся в драном халатике, с неиспорченным еще косметикой утренним лицом, светлоресничная, бледно-голубоглазая, верная моя жена. Надя! — в шелковой блузке-распашонке и джинсах, лицо зареванное.

— Сашка пропал, — сказала Надя.

Так уж сразу — «пропал».

Иногда глаза ее кажутся красивыми — большие, карие, с поволокой. Казались когда-то мне, потом Саше. Чаще кажутся почти коровьими. Иногда — прямо как при базедовой болезни. Пучеглазая, одним словом.

— Сашка пропал, — повторила Надя.

— В каком смысле? — спросил я, хрипя спросонок.

— В прямом — потерялся.

И она зарыдала.

— Как это — потерялся? — настаивал я. — Говори конкретно, по существу. Чего ты разнылась-то?

Я точность люблю. Женщины склонны к метафорам и гиперболам, а меня это раздражает. Люся часто говорит: «с ума сойти», — а вот попробовала бы, сошла бы.

— Ах, Валентин, — сказала Надя, вздыхая. — Сашка исчез куда-то… ничего не могу понять! Вчера вечером вышел… прогуляться — и не вернулся. Я полночи прождала, обзвонила всех знакомых… и к вам заходила, ты спал. К Катерине Семеновне бегала. Нигде. Потом уж стала в морг звонить, в милицию, в больницы…

— В мою больницу не звонила? — спросил я, застегивая брюки.

— Какие тут могут быть шутки! — взвизгнула Надя. — Твой брат неизвестно где — а ты шутишь.

— Вовсе я не шучу, — и я начал оглушительно бриться. — Но зачем сразу в панику?

— А что ты предлагаешь? Ждать? Сидеть сложа руки?

— Его могли убить, — тихо сказала моя жена. — Я вчера в очереди слышала: один мужчина вышел из дома — и не вернулся. А потом его нашли…

Надя побледнела.

— Люся, замолчи, — приказал я своей бестактной жене и обратился к Наде: — В милицию, значит, заявила?

— Конечно.

— Вот и жди. Можешь нанять частного детектива.

Она не мигая смотрела на меня своими прекрасными коровьими глазами. «Эх ты, — вероятно, думала она, — а еще брат называется».

Ну, брат. Даже близнец. Единственный и любимый.

Что ж я должен — метаться, как плохой актер? Заламывать руки? А брат мой Саша, быть может, сладко похрапывает у кого-либо из своих друзей. Мало ли что. Да если б ты, Наденька, всерьез волновалась из-за Сашки, не вырядилась бы в эту блузочку легкомысленную, ах, черт, не успела бы глаза свои роскошные тушью преувеличить. Так что не очень-то.

Про свою больницу я заикнулся не в шутку и не случайно. Вполне мог попасть брат Саша в сумасшедший дом. Фантазер, романтик, поэт-графоман — очень даже мог загреметь в шизарню… разумеется, при определенных обстоятельствах. При стечении определенных внешних и внутренних обстоятельств подобная ситуация вполне вообразима.

Но нет — в журнале вновь поступивших не оказалось никого похожего. Две женщины и один старик. Нет, не Саша, не он. Ему тридцать семь… как и мне. Тридцать семь да тридцать семь — семьдесят четыре. Тьфу. Не могу отвязаться, дурная привычка, невроз.