Театральный бинокль

Профессор Коркин проснулся от головной боли и от крика птиц. А ведь так хотел выспаться… после вчерашнего-то юбилейного пиршества. Но птички, как известно, просыпаются рано. Вот и сегодня раскричались чуть свет в своих комфортабельных клетках: щегол, скворец, два зеленых попугайчика.

Афанасий Данилыч почмокал сухим языком. Во рту было горько. Он поискал глазами стакан с водой — нет стакана.

— Катюша! — крикнул он хриплым голосом. — Катя!

В комнату вошла жена.

— Где мой стакан? — сердито спросил Афанасий Данилыч. — Я всегда ставлю перед сном стакан с водой, а ты каждый раз его убираешь? Что за манеры?

Жена молча вышла и через пятнадцать секунд вернулась со стаканом воды.

— Птиц кормила? — спросил Афанасий Данилыч.

— Нет еще, — буркнула жена. — Какой ты прыткий. Не успел проснуться — и распоряжаешься.

— Ах, птички мои, пичужки, голодненькие, — сказал Афанасий Данилыч, морщась от головной боли. — Катюша, дай аспиринчику. Голова разламывается.

— Тоже, напился на старости лет, — укоризненно заметила жена, подавая таблетку.

— Как-никак, юбилей. Шестьдесят лет — не шуточки.

— Вот именно, что шестьдесят, — продолжала ворчать жена. — Мог и воздержаться. Выпил бы рюмочку, чисто символически… а ты!

— Ладно, ладно, — отмахнулся Афанасий Данилыч. — Не пили ты меня, ради бога. И так тошно. Лучше птичек покорми.

— Потерпят твои птички! — рассердилась жена. — Все равно выпускать будешь.

— Это уж непременно. Сегодня — прощальный день, — и Афанасий Данилыч зевнул, потянулся. — Старая традиция — в день рождения — всех птичек на волю!

Да, была такая традиция у профессора Коркина: каждый свой день рождения, вот уж лет тридцать, не меньше, он выпускал птиц из клеток. В конце мая погода уже всегда была теплой, летней, и птицы обретали свободу в самое подходящее для вольных полетов время.

— Покорми птичек, Катюша, — ласково сказал Афанасий Данилыч. — Не ворчи, моя старушечка. Дай им праздничное угощение!

Жена, продолжая тихонько браниться, насыпала корм в птичьи клетки. Попугайчики накинулись жадно, скворец — с достоинством, а щегол продоложал свою песню, делая вид, будто не обращает внимания на еду.

— Ишь ты, важничает, — усмехнулся Афанасий Данилыч. — Распелся!

— А ты вставать не собираешься? — спросила жена. — Вдруг кто придет?

— Кто может прийти в такую рань? — и профессор Коркин снова потянулся. — Да, слушай… Ты мне лучше вот что скажи — как там вчера? Все было в норме?

— А ты что — сам не помнишь? — удивилась жена.

— Да как-то, знаешь, в тумане… — и он рассмеялся смущенно, — Помню, как начали, помню — ректор тост произносил… потом от кафедры кто-то чего-то…

— Эх, ты, — и жена посмотрела на него сурово, — Всем гостям настроение испортил. Наговорил всяких гадостей!..

— Да ты что? — испугался Афанасий Данилыч. — Серьезно, что ли?

— Конечно. Размахался руками, раскричался — все вы, мол, бездари, интриганы!

— Ой, ой, ой, — застонал Афанасий Данилыч, хватаясь за голову. — Как же это я?..

— Вот уж не знаю, что на тебя нашло. Юбиляр называется.

— Обиделись?

— А ты как думал? Разве не обидно? Конечно, обиделись. Но это еще не все… не самое главное.

— А что такое? — насторожился профессор.

— Ты и себя начал грязью поливать. Сам на себя такого наклепал — что прямо хоть в прорубь бросайся.

— А что конкретно?

— Разве я все упомню? — и она пожала плечами. — Помню, что ты от должности отказывался, от всех степеней и званий, от кафедры… и от премии…

— От какой премии?

— Ну, от той еще… от Государственной.

— Фу ты, господи, — совсем расстроился профессор Коркин. — Это ж надо было — так растормозиться. Да мне ту премию тридцать лет назад давали!.. Кстати, в те времена она по-другому называлась.

— Будто я не знаю.

— Да-а… значит, говоришь, подпортил я себе юбилей?

— Подпортил, Афоня, подпортил. Как теперь коллегам в глаза смотреть будешь?

— Ну, ты меня только не очень-то… не запугивай, — нахмурился он. — Я сейчас с похмелья, настроенье и так паршивое, да еще ты тут каркаешь…

— А кто виноват? Зачем было напиваться? Юбиляр! Облил всех грязью, себя наизнанку вывернул — очень красиво!

— Постой, постой. Не очень-то. Ты скажи — я кого-нибудь конкретно оскорбил?

— Как это?

— Ну… на личности я переходил? Обидел кого-нибудь персонально?

— Вроде, нет… ты про всех сразу говорил, — неуверенно сказала жена.

— Тогда — пустяки, — успокоился профессор Коркин. — Тогда не страшно. Все примут за обычный пьяный бред, старческую воркотню. Понимаешь? Традиционное русское самобичевание, — и он подмигнул жене. — Этакий моральный стриптиз… хе-хе!.. этакое проявление купеческой широты и размаха.

И он совсем успокоился.

Потом, наконец, встал с постели, быстро размялся, сделав несколько гимнастических упражнений, и побежал мелкой рысцой под душ.

Минут через десять вышел из ванной комнаты — бодрый, протрезвевший.

— Есть будешь? — спросила жена.

— Разумеется. Кофе со сливками, булочку с маслом, яйцо в мешочке, сыр «Янтарь», — быстро распорядился профессор.