Тебе не пара

И вот теперь он у нее. Она курит «Мальборо», одну за другой, расспрашивая Пола, все ли у него нормально, что он делал эти две недели и, самое главное, как продвигается работа. Он рассказывает ей о своей последней скульптуре и о том, как какой-то частный охранник вышвырнул его с территории этого здоровенного склада — там теперь многоквартирный дом — только за то, что он делал эскизы с натуры; рассказывает и об одном знакомом гее, об этом мрачном, похожем на привидение блондине из Кисли, у которого обнаружили СПИД и он перевелся на актерское отделение, чтобы, значит, лучше выразить свою жизнь в искусстве; а под самый конец он рассказывает ей о том, как скучал по ней — так сильно, что невозможно объяснить, а она принимает это признание, медленно покачивая головой и грустно, многозначительно улыбаясь.

Ухватившись за последнюю реплику Пола, она начинает исповедь о своих страданиях по Доминику, или Дому: о его собственнических инстинктах и, более подробно, о всеобъемлющей страсти, об их одержимости друг другом вопреки — как она объясняет уже в сотый раз — огромной разнице, существующей между ними в социальном, политическом и экономическом плане. Как бы Полу ни хотелось заткнуть уши и ничего этого не слышать, он слушает, и тихонько останавливает ее, когда она собирается лизнуть еще кислоты, и сворачивает ей косяк из заначки в деревянном ящичке на комоде, а потом смотрит, как она потряхивает вперед-назад нечесаным подобием каре, глубоко затягиваясь голубоватым дымом, и с каждой затяжкой ее серые глаза делаются все мягче.

После долгой паузы она жалобно спрашивает: «Ну что я могу поделать?» Полу этот вопрос хорошо знаком; он отвечает, что поделать тут и правда ничего нельзя, можно только примириться с тем, что боль и несправедливость составляют самую суть ее высокого влечения. Таков немудреный диагноз Пола; она же, как всегда, кивает, словно ее отчитывают, и говорит, да, Пол, конечно, я понимаю, ты прав, я понимаю.

Некоторые ее слова и поступки вызывают у него сомнения. Несмотря на многократные заверения в дружбе, он начинает подозревать, что ей плевать на него, но все-таки цепляется за ее слова о том, как она ценит их отношения — так паук цепляется за борт ванны, когда вода прибывает.

И она еще ждет, чтоб он упивался глубиной их с Домиником взаимной страсти и был за нее счастлив! Эта девчонка что, вообще ничего не понимает?

А иногда она ведет себя еще хуже, попросту жестоко: возьмет, например, и явится неожиданно на их тусовку в «Роще» в компании длинного, разукрашенного пирсингом хиппи, потом с ним же и уйдет, а у неподвижно застывшего на стуле Пола при этом глаза щиплет от унижения. В такие моменты он прямо-таки готов ее возненавидеть. Непонятно, что заставляет его сходить с ума по этой девушке с ее аффектированными манерами, дурацким наркоманским жаргоном и пустыми театральными жестами… Добавьте сюда, если уж на то пошло, и этот неслыханный интерес к собственной персоне, который он всякий раз при встрече сознательно и добровольно в ней поддерживает. И еще: как ей не стыдно покровительственно относиться к этим заброшенным трущобам, где она всего-то проводит дня четыре в неделю, не больше? И потом, ее ограниченные, разжиревшие бездельники-родители, с которыми ему однажды дозволено было познакомиться — так, мимоходом. Она при них неоднократно говорила «твою мать» и многое другое, даже закинулась раз колесом, а эти двое, богатые, самодовольные идиоты, ни слова не сказали, только улыбались наподобие лоботомированного Будды. Приезжают раз в полтора месяца на «ауди» из этого, как его там, не то Ледбери, не то Лимингтона, не то Леоминстера (он как-то нашел его на карте), тут же тащат Софи в «Джозеф», «Агнес Б», «Харви Никс», а потом, бывает, ужинать в кафе «Ривер». А после едут обратно с четырьмя сумками, набитыми грязным бельем — как ни печально, надо признать, что с прачечной она пока еще толком не разобралась, и… и… ну, и так далее, и тому подобное. Он заводится не на шутку. Почему он не может все это прекратить? Уперся сам не знает зачем, думает про нее разные гадости — как же он докатился до такого?