Течение времени

Однажды был вечер встречи московских и ленинградских поэтов. В президиуме рядом с председателем восседала Анна Андреевна Ахматова. В числе приглашенных были Павел Антокольский, Александр Прокофьев, Михаил Дудин, Михаил Матусовский, Михаил Луконин… Где-то сбоку пристроился маленький громкоголосый Семен Кирсанов. Многие из поэтов были в военных гимнастерках – совсем недавно кончилась война. Неприступно-величественная Анна Ахматова в наброшенной на плечи белой шали и огромные черные грустные глаза маленькой Маргариты Алигер, выглядывающей из-за Ахматовой со второго ряда президиума составляли композицию, достойную живописного полотна.

Тепло встречали всех. Мастерски читали свои стихи Матусовский, Кирсанов. Антокольский замечательно прочел отрывки из поэмы о своем сыне, погибшем на войне, – и зал откликнулся овацией, тронувшей поэта до слез. Некоторые читали довольно заунывно, с подвыванием, другие тихо, почти про себя, как Алигер. Ни Алеше, ни Вове не запомнилось выступление Ахматовой. Читая стихи, она обращалась к Борису Пастернаку, находящемуся в зале среди слушателей. Он сидел рядом с женой и, судя по всему, еще двумя, близкими ему людьми. Эта группа выделялась в зале, заполненном молодежью. Пастернака давно заметили и поглядывали в его сторону, ожидая развития событий. И началось – сначала шепотом: «Пастернак – стихи», а затем все громче и громче зал начал скандировать: «Пастернак! Пастернак – стихи!»

Поэт поднялся и под овацию стал пробираться между рядами. Когда он поднялся на сцену, зал затих. Вот он перед ними, Борис Пастернак! Алеша знал его поэзию в основном по сборнику «Сестра моя – жизнь», еще не чувствовал по-настоящему его слово, не бредил его стихами, как многие в аудитории, пришедшие ради него. Читал Пастернак, захлебываясь от слов, одни строчки, не успевая оторваться от уст, налетали на вторые, третьи… И все это каким-то глухим голосом, идущим из глубины его большого тела. Иногда замолкал, забыв следующую строчку или пропустив строфу. И тут же ему помогали десятки голосов из зала – шепотом, все вместе, хором.

После вечера, выходя из зала, Алеша и Вова столкнулись с Наташей и пошли провожать ее домой, на Ордынку. По дороге говорили о любимых поэтах, читали стихи. Оказалось, Наташа, знала много стихов Пастернака, ранее ребятам не знакомых. Позднее Алеша, где бы ни был – в отпуске, или в командировках, близких или далеких, за океаном, или в больнице, – никогда не расставался с томиком стихов Бориса Пастернака.

Шли годы. Друзей и приятелей у Алеши было много. Но с другом детства Вовкой дороги с каждым годом расходились все больше. И вот однажды, проходя мимо уголка, где возле пивной всегда шумела толпа, они столкнулись. Обнялись – редко приходилось встречаться. От Вовки несло винным перегаром, он был навеселе.

– Володя, почему не заходишь к нам, мы будем рады, мы же любим тебя.

– Алеша!.. Некогда, я мужик…

Что он имел в виду, выяснить не удалось. Кто-то его окликнул… и Вовка вернулся к своей компании.

Алеша все больше втягивался в учебу. Летели дни от сессии до сессии. Теперь он узнал, что, кроме чугуна и стали, существуют различные сплавы – вершина материаловедческого колдовства, что ТММ – «тут моя могила» – такая теория о машинах, что срезаться на ней, как и на сопромате, как впрочем, и на других предметах, ничего не стоит. Надо заниматься, регулярно ходить на лекции, вникать в суть инженерных наук. Правда, все эти «технарские» премудрости не трогали его душу, не приводили в восторг, и не замирало сердце от ощущения новых перспектив или надвигающихся событий с неожиданными провалами в бездну и вознесением к небесам, к умиротворению. Такое состояние души порождала музыка. Или живописное полотно художника, которое тоже звучало, но надо было уметь услышать тон и ритм от него исходящих звуков. Или театральное действо – искусство перехода от радости к гневу, от гнева – к печали, – все на эмоциях, на нервах. А стихи! Стихи, заставляющие учащенно биться сердце…

Искусство очищало душу (а впрочем, что это такое?) материалиста Алеши настолько, что он и сердцем, и умом чувствовал и гармонию внешней эстетики, и сущность технической конструкции. Правда, такое видение инженерного труда не как результата ремесла умельца, а как созидателя в творческих исканиях, пришло позднее. А если подумать, все это было вопреки желанию сердца, поскольку Алеша попал в течение мощного потока жизни, и выбраться на берег гуманитария уже не сумел. Он был морально готов зарыть от всех и от себя «души прекрасные порывы» ради инженерных проблем, захватывающих его полностью все больше и больше с каждым годом.

Незадолго до окончания института Алешу вызвали в отдел кадров. За столом начальника сидел генерал с двумя звездами на погонах. Из беседы стало понятно, что генерал все знает о его семье – о маме, папе и даже о тете, недавно приехавшей к ним из ссылки. Беседа была, мягко выражаясь, странной.