Течения

Слева от себя я увидела пять женщин, их рты были заклеены белым бумажным скотчем. Они стояли неподвижно и смотрели гордо.

Освобождение политзаключенных.

Ком из голосов нарастает.

Аннулирование результатов выборов.

Шум делается таким огромным, что вот-вот взорвется. Я хочу остановиться и согнуться, но Люба продолжает тянуть. Иду за ней, сплющивая свое тело о другие тела.

И новые выборы в Госдуму!

Рев затапливает всех людей на проспекте. Я совсем не могу дышать и дергаю Любу, выплескивая все свои силы в руку.

Настюш, ты чего, — спрашивает Люба.

Постой, постой, пос… — говорю я.

Никогда не видел такой политики, — верещит дед неподалеку.

Человек со сцены говорит, что сейчас выступит тот, кто был освобожден накануне после пятнадцати суток ареста. Я медленно дышу носом, оглядываюсь, начинаю рассматривать людей вокруг. Вижу парня, одетого точь-в-точь как Гарри Поттер. В волшебной шляпе, мантии и круглых очках. Его рот тоже заклеен. Пытаюсь разгадать, зачем парень надел такой костюм.

Привет бандерлогам от сетевых хомячков, — кричит новый человек со сцены.

Люди вокруг смеются и тоже кричат. Люба стоит рядом и смотрит чуть наверх. Она серьезна. Я поднимаю голову, чтобы не видеть лиц.

Мы боялись, что будет эта гадкая фраза: пришли, покричали и разошлись, — говорит человек со сцены.

Я много раз видела его в соцсетях и пару раз смотрела видео с ним. Я представляю, как сейчас выглядит его лицо и в какую позу он встал.

А вы покричали и не разошлись, — орет человек со сцены.

Ему отвечают: да! Я все еще смотрю наверх, я вижу плакаты и флаги. Больше всего — портретов. На каждом из них написано что-то яростное или издевательское. Начинаю присматриваться. Вижу, что на ближайший ко мне портрет приклеили что-то полупрозрачное и трепещущее.

Не забудем, не простим, — выкрикивает человек со сцены.

Толпа гудит, ревет, хохочет.

Не забудем, не простим, — выкрикивает он еще раз.

Все люди, слева, справа, сзади, с белыми ленточками, белыми шариками, белыми плакатами, кричат то же самое. Они повторяют эту фразу. Я не понимаю ее. Не забудем, не простим. Мне никогда не было так тесно и страшно.

Я осознаю, что на ближайший ко мне портрет приклеен растянутый презерватив. Присматриваюсь к другим портретам и понимаю, что презерватив — настоящий, нарисованный или запакованный в словесный каламбур — есть почти на каждом.

Я не верю, не понимаю. Презервативы, растянутые, дрожащие из-за ветра, бросаются на меня, сгущаются. Я начинаю чувствовать такой сильный стыд, что он наваливается на страх. Они борются между собой. А я бегу, не оглядываясь на Любу.

Я не вспомню, как доехала домой. Но потом прочту эсэмэску, которую сама отправила Любе почти сразу после побега. «Стало плохо, прости. Ушла. До вечера».

После митинга я просплю два дня. Проснусь один раз, чтобы заверить Любу, что все хорошо. Еще один — чтобы попрощаться с ней перед ее отъездом. Три раза, чтобы поесть. Много раз попить. Столько же — в туалет.

Потом мне скажут, что в тот день было около ста тысяч человек. Я начну часто гуглить название проспекта и дату, чтобы посмотреть фотографии. Но через пару месяцев перестану, потому что навсегда запомню, как все выглядело. Спустя много лет те фотографии несколько раз помогут мне представить, сколько это — когда погибли тысяча, пять тысяч, десять тысяч человек. Я буду рисовать в голове ту толпу и придавать ей объем, чтобы она получилась как живая. И после этого мысленно обводить части. Одну сотую, одну двадцатую, одну десятую.

Я не заметила, как все разъехались на новогодние каникулы. Кажется, я попрощалась с Кариной и Машей. Насчет Насти-два не помню. Я осталась одна в комнате и, может быть, на целом этаже.

Родители планировали провести все праздники у Бэллы. Мама сказала, что их новенькая внучка серьезно заболела, поэтому без них никак. Она предложила тоже приехать к Бэлле, но я отказалась.

В первый день я даже не зашла на соседскую половину. Можно было незаметно прибраться. Или взять без спросу Каринин крем для лица или Машину книгу. Но мне не хотелось. Сначала я просто лежала и читала, что пишут одногруппницы в нашем чате. Я сама ничего не писала, потому что это увидела бы Вера, которая тоже молчала. Могла ли она так же лежать на кровати, читать чат и специально ничего не писать? Где она? Дома или у родителей в Азии?