Течет Сена (ЛП)

Данглар услышал как дверь комиссариата тихо закрылась, и увидел, как Адамберг вышел на улицу, неряшливо одетый, руки в карманах. Впервые Адамберг сделал его портрет. Он бросил осторожный взгляд на рисунок — одним глазком, — затем второй, более уверенный. Казалось, этот портрет призван был примирить его с самим собой, и это взволновало его. Данглар легко начинал нервничать. Он решил, что чтобы побороть эту слабость, нужен бокал белого вина. В действительности именно постоянное волнение заставляло его опрокидывать бокал за бокалом. До полудня Данглар был больше неработоспособен.

В течение недели прибыли три новых письма, опущенных в различных кварталах Парижа. Адамберг был настолько доволен, что часто насвистывал, не делал замечаний Данглару относительно белого вина по утрам, и рисовал больше обычного. На стене были приколоты пять писем в пластмассовых пакетиках. Он не мог с ними расстаться. Данглар сказал комиссару, что тот отравлен убийцей, и Адамберг промолчал. Он периодически вставал, останавливался перед стеной и перечитывал письма. Данглар смотрел на него.

23 июля

Месье Комиссар,

Очевидно, вы никуда не пришли. Вы напрасно читаете и перечитываете их, вы знаете, что у вас нет никаких шансов. Ваше смятение меня радует. Я думаю о новом преступлении. Полицейские — такие дураки. Я совершу его в свое время, не вдаваясь в тонкости. Что скажете на это? Возможно, я вас предупрежу.

Спасение и свобода

X

— Витиеватый стиль, — пробормотал Адамберг. — Тяжелый, тягостный. Почему, вот вопрос.

Его взгляд переместился на следующее.

26 июля

Месье Комиссар,

Мои письма вас разочаровывают. Ничего, что позволило бы вам ухватиться за первую ниточку, которая привела бы ко мне. Кроме того, знайте, что моя внешность заурядна: обычные глаза, обычные волосы, отличительные признаки отсутствуют. У меня нет ничего, чтобы вам предложить.

Спасение и свобода

X

И, наконец, последняя:

28 июля

Месье Комиссар,

Начинаем лучше узнавать друг друга, не правда ли? Жаль, что я не могу читать. День очень пасмурный. Бесполезно вам пенять: вы — тупица, но тут любой потерпел бы неудачу. Я приготовил удар с точностью до четвертинки волоска. Никакого непонимания между нами: я — убийца, вы — полицейский, нам не суждено встретиться.

Спасение и свобода

X

Адамберг переходил от одного письма к другому, насвистывал, становился на то же место. Сейчас убийца больше не мог не писать, он успокоился. Но он больше почти ничего не выдал. Он без сомнения желал бы ограничиться тем, чтобы писать для собственного удовольствия, но не обнаруживая себя. Он колебался между оскорблениями и откровенностью, достаточно раздраженный, чтобы осмелиться, достаточно хитрый, чтобы сдерживаться. У Адамберга создалось впечатление, что его признания были продиктованы некоей заботой, желанием заручиться его снисхождением. Как если бы этот тип считал, что нельзя злоупотреблять временем и вниманием другого, не предлагая маленькую компенсацию взамен. Подарочки, которые не стоили много, но которые позволяли их автору продолжать переписку.

— Это повежливей, — заметил Адамберг.

— Больше ничего не заметили? — спросил Данглар.

— Заметил. Волосы.

— А, вы это заметили?

— Они были там со второго письма. Он упоминает о волосах почти везде. Он чересчур много о них думает, этот парень.

— В последнем письме, он не использует слова «волос».

— Он пишет «четвертинка волоска» — это одно и то же.

Данглар пожал плечами.

— Также нет ничего в письме от 23 июля, — заметил он.

— Да, но будем рассуждать. «Не вдаваясь в тонкости» звучит в одной из наших поговорок как «Не расщепляя волосок на четыре». Следовательно имеется волос и в этом письме — в завуалированном виде.

Данглар что-то проворчал.

— Да, Данглар. Все точно. Слово появляется, исчезает, но идея остается.

— Забавно, — вздохнул Данглар. — Забавно интересоваться волосами.

— Точно. Очень любопытно. Что еще?