Течёт моя Волга…

— Где техпроцесс или карта операционная?

— Пожалуйста, — суют в руки чертеж.

Вижу, деталь несложная — вал, наверное, редуктора какого-нибудь. Закрепила заготовку в патроне, подвела суппорт, затем защитный экран (техника безопасности превыше всего! — так меня учили), нажала пусковую кнопку и — вперед! В эти минуты я почему-то почувствовала себя оперирующим хирургом в окружении группы ассистентов. Только ассистенты мои стояли неподвижно, молча, словно завороженные, в ожидании чего-то необычного. «Нет, ребята! — думаю, — вам меня на абордаж не взять. Не выйдет. Не такие проверочки на веку своем видывала».

Все положенные операции выполнила, выключила станок, проверила размеры, положила вал на тумбочку, вытерла ветошью руки и взглянула на обалделые лица.

— Вопросы есть? — спрашиваю. Молчание, улыбки. — Вопросов нет. Пошли дальше.

В конце 1943-го, зимой, раненого отца привезли в Москву. После госпиталя он несколько дней провел дома. Как увидел меня — худую, голодную, пошел к знакомому директору хлебозавода, упросил его взять меня к себе.

Я всего две недели там проработала — и сбежала: не по мне это было. Пошла к знакомым по клубу девчонкам, в пошивочную мастерскую. Заказы выполняли разные. Но особенно запомнилось, как шили воротнички для солдатских гимнастерок.

Работая на хлебозаводе, успела я познакомиться с первой в моей жизни настоящей профессиональной певицей — солисткой филармонии Еленой Сергеевной Вяземской. Она случайно увидела, как я пляшу, как частушки пою, и предложила:

— Будем вместе работать в кино перед сеансами…

В понимании бабушки, матери, отца «работать» означало только одно: что-нибудь делать руками — вытачивать втулки и шпиндели, шить рукавицы и гимнастерки, сеять и убирать хлеб… Петь да танцевать — какая же это работа?

И вот в нетопленом фойе кинотеатра «Художественный» узнала я, что и петь, и танцевать — это тоже труд. Зрители ладоней не жалели… За песню и за танец награждали в ту зиму самым драгоценным — буханкой хлеба.

К пляскам я приобщилась еще до войны, в больничном нашем клубе научилась танцевать и русскую, и цыганочку, и гопак, и танец с шалями — старалась походить на бабушку, важно так ступала.

В нашей с Еленой Сергеевной «бригаде» я несла, так сказать, хореографическую нагрузку. Частушки были приложением:

Кто военного не любит,
Я советую любить.
Образованный парнишка
Знает, что поговорить.

Но как-то заболела моя старшая напарница (а выступать должны были в госпитале), и пришлось мне заполнить всю программу: и «Синий платочек», и частушки, и чечетка, и затем еще «Липа вековая» и «Матушка, что во поле пыльно».

С того раза зачастила я с гитарой в больничные палаты…

В госпитале, там, где сейчас Институт хирургии имени А. В. Вишневского, лежал парень-танкист, Сергеем его звали, — весь обгоревший был, в бинтах. Никого к себе не подпускал. Его даже шаги раздражали. Как-то сказал он дежурной сестре, чтобы я к нему зашла. Попросил спеть для него одного. Пела я ему захаровские: «И кто его знает, на что намекает…» и «Белым снегом».

— Ты будешь артисткой, это точно, — сказал он.

Мы подружились. Сергей даже доверял мне писать письма его родным. Кто знает, может, и жив он, Сергей, тот танкист, которому я пела…

Вот и наступил сорок пятый. Год Победы.

Очень хотелось мне, шестнадцатилетней, быть красивой в тот день всенародного торжества: достала брошку, заколки, причесалась, бантики разгладила. Подружки осмотрели — все ли как надо, нарядно? Страшно волновалась — праздник-то какой! Как сейчас помню, пела «Огонек», потом под гитару «Бежал бродяга» и даже душещипательный романс «Вернись».

В том концерте я одна «представляла» песню — кроме меня были только чтецы, танцоры, музыканты. Это, наверное, и сыграло свою роль — петь заставили много, долго не отпускали со сцены.

Искусство все больше завладевало моим воображением — и стала я ходить по вечерам в совхозный черемушкинский клуб.

Иногда — вот уже столько лет спустя — приходят ко мне за кулисы после концерта мои подружки по тому клубу, и начинаются воспоминания, разговоры, песни.

Шел голодный сорок шестой год… Работали мы, учились, пропадали в клубе, и, казалось, счастливее нас — в стареньких, перешитых платьицах да пальтишках — нет в целом свете.

Я и мои подружки по-девичьи, «из любви к искусству» ухаживали за нашим баянистом Павлом — лишь бы играл, лишь бы сочинял песни. Сами придумывали слова частушек и лирических попевок.

Дорога в клуб шла через пруды. А над прудами склонялись к воде большие раскидистые ветлы…

Я про ветлу написала стихи, а Павел подобрал мелодию.

Как только все успевала!

И думать не думала, что стану артисткой.

Актеры, считала я тогда, это особый, избранный народ, и внешне красивый, и обязательно одаренный, и все ими восхищаются.

Когда удавалось скопить немного денег, я отправлялась в кинотеатр «Ударник». В основном туда ходили не для того, чтобы посмотреть новый фильм, а «на джаз», «на певцов». Фактически в малом зале «Ударника» давали эстрадное представление.